-- Не теряйте минуты! Отваливайте! Не утопите адмирала! -- ревел Богданов, перевесившись за борт и грозя кулаком Коломейцеву...
-- Отваливай! отваливай! -- вторила ему, махая фуражками, команда, вылезшая на срез, выглядывавшая из портов батареи...
Выбрав момент, когда миноносец откинуло от борта, Коломейцев дал задний ход...
Прощальное "ура!" неслось с "Суворова"...
Я сказал -- с "Суворова"... Но кто бы узнал в этой искалеченной громаде, окутанной дымом и пламенем пожара, недавно грозный броненосец...
Грот-мачта была сбита на половине высоты; фок-мачты и обеих труб не было вовсе; возвышенные мостики и переходы были словно срезаны, и вместо них над палубой подымались бесформенные груды исковерканного железа; левый борт низко склонился к воде, а с правой стороны широкой полосой краснела подводная часть, обнажившаяся вследствие крена; в бесчисленных пробоинах бушевало пламя пожара...
Миноносец быстро удалялся, преследуемый оживленным огнем заметивших его японцев...
Было 5 ч. 30 мин. пополудни.
Напомню уже сказанное: до последнего момента никто из нас не имел ясного представления о тяжести ран, полученных адмиралом, а потому на "Буйном" первый вопрос был -- на какой корабль везти адмирала для дальнейшего командования эскадрой? Но когда фельдшер, Петр Кудинов, приступил к оказанию ему первой помощи, то положение сразу определилось. Кудинов решительно заявил, что опасается за жизнь адмирала; что осколок черепа вогнан внутрь, а потому всякий толчок может быть гибельным и при тех условиях погоды, какие были, -- свежий ветер и порядочная волна -- невозможно передавать его на какой-нибудь корабль; кроме того, на ногах он держаться не может, а общее состояние -- упадок сил, забытье, временами бред и краткие проблески сознания -- делают его неспособным к какой-либо деятельности.
На "Буйном" с кожуха, на который я попал первоначально, я перебрался на мостик; но тут оказалось, что на качке ноги меня совсем не держат. Пришлось лечь. Однако лежа я так мешал всем, находившимся при управлении, что командир дружески посоветовал мне убраться куда-нибудь, хоть... на перевязку.
В это время мы догоняли эскадру, и флаг-капитан, решив, что раньше, чем делать какой-либо сигнал, все-таки надо спросить мнение адмирала, поручил это мне. С большими затруднениями пробравшись на корму и спустившись по трапу, я заглянул в капитанскую каюту.
Фельдшер заканчивал перевязку. Адмирал лежал на койке неподвижно с полузакрытыми глазами, но был в сознании.
Окликнув его, я спросил, чувствует ли он себя в силах продолжать командование эскадрой и на какой корабль прикажет себя везти?
Адмирал с трудом повернул голову в мою сторону и некоторое время точно усиливался что-то вспомнить...
-- Нет... куда же... сами видите... командование -- Небогатову... -- глухо проговорил он и, вдруг оживившись, с внезапной вспышкой энергии добавил: -- Идти эскадрой! Владивосток! Курс NO 234!.. -- и снова впал в забытье...
Послав этот ответ флаг-капитану (не помню через кого -- кажется, через Леонтьева), я сам хотел остаться в кают-компании, но здесь решительно негде было приткнуться. Все помещения миноносца и даже верхняя палуба были полны людей. Раньше чем подойти к "Суворову", он подобрал более 200 человек на месте гибели "Осляби". Среди них были и раненые, поплававшие в соленой воде, и полу захлебнувшиеся. Эти последние с их посинелыми лицами, сведенные судорогами от мучительного кашля и боли в груди, производили впечатление хуже самых тяжелых раненых... Я выбрался на верхнюю палубу и примостился на каком-то ящике у трапа в офицерское помещение.
На мачтах миноносца развевались сигналы, и, кроме того, близко державшимся "Безупречному" и "Бедовому" передавали какие-то приказания семафором ("Безупречному" приказано было идти к "Николаю" и передать семафором последние распоряжения бывшего командующего новому, т. е. Небогатову. "Бедового" посылали к "Суворову" снять оставшихся людей. Он не нашел "Суворова".). Мы уже догнали эскадру и шли совместно с транспортами, которые спереди и справа прикрывались крейсерами. Еще правее, кабельтовых в 30, шли наши главные силы. Головным, ведя эскадру, -- "Бородино". За ним -- "Орел". "Александра" не было видно ("Александр" погиб около 5 1/2 ч. дня.). Еще дальше в наступавших сумерках смутно виднелись силуэты японцев, шедших параллельным курсом. Огоньки орудийных выстрелов беспрерывно мелькали по их линии. Упорный бой все еще не прекращался...
Рядом с собой я увидел одного из офицеров "Осляби" и спросил его: что собственно, какая пробоина погубила броненосец?
Он как-то нелепо махнул рукой и голосом, полным обиды, заговорил прерывисто:
-- Что -- как... вспомнить горько! Нет счастья! Одни неудачи!.. Ну, да! -- кто ж спорит? Хорошо стреляют... Но разве это прицел? Разве это умение? Счастье! Удача! Чертова удача! Три снаряда один за другим почти в одно место! Понимаете? Все в то же место! Все в ватерлинию под носовой башней!.. Не пробоина, а ворота! Тройка проедет!.. Чуть накренились -- стала подводной... Такой водопад... разумеется, переборки не выдержали!.. Никакой черт бы не выдержал!.. -- истерично выкрикнул он и вдруг, закрыв лицо руками, беспомощно опустился на палубу...
Около 7 ч. вечера на курсе наших главных сил появились неприятельские миноносцы. Крейсера открыли по ним энергичный огонь, и они поспешно удалились.
"Не набросали бы мин на дороге", -- думал я, ворочаясь на своем ящике и тщетно пытаясь устроиться поудобнее...
-- "Бородино"! Смотрите, "Бородино"! -- вдруг раздались кругом тревожные восклицания.
Я, как мог быстро, поднялся на руках, но на месте "Бородина" увидел только высокие взметы белой пены...
Было 7 ч. 10 мин. вечера.
Неприятельская эскадра, круто повернув вправо, уходила к востоку, а на смену ее надвигалась туча миноносцев. Они охватывали нас полукольцом -- с севера, востока и юга... Готовясь принять атаку с кормы, крейсера (и мы за ними) постепенно склонялись влево и, наконец, пошли почти прямо на запад -- на зарю (компаса вблизи не было).
В 7 ч. 40 мин. вечера я видел еще наши броненосцы, которые шли сзади нас в беспорядочном строе, отстреливаясь от наседавших миноносцев...
Это была моя последняя запись.
Мне становилось все хуже. От потери крови и начинавшегося воспаления в не перевязанных, загрязнившихся ранах чувствовалась сильная слабость, озноб, головокружение... Я спустился вниз искать помощи.
* * *
Но "Суворов"?
Вот как описывает японец последние его минуты:
"В сумерках, в то время, как наши крейсера гнали неприятельские к северу, они увидели "Суворов", одиноко стоящий вдали от места боя, с сильным креном, окутанный огнем и дымом. Бывший при наших крейсерах отряд миноносцев капитан-лейтенанта Фудзимото тотчас же пошел на него в атаку.
Этот корабль ("Суворов"), весь обгоревший и еще горящий, перенесший столько нападений, расстреливавшийся всей (в точном смысле этого слова) эскадрой, имевший только одну, случайно уцелевшую пушку в кормовой части, все же открыл из нее огонь, выказывая решимость защищаться до последнего момента своего существования, пока плавает на поверхности воды.
Наконец, в 7 ч. вечера, после двух атак наших миноносцев, он пошел ко дну"...
Вечная память погибшим героям!..
Февраль 1906
Cap Martin
Вместо эпилога
(В бреду)
... Но где я? Где я? Не понимаю и не помню, ничего не помню! Тьма непроглядная и тишина, истинно мертвая тишина. Я делаю страшные усилия восстановить что-либо в моей памяти; какие-то смутные образы, обрывки впечатлений всплывают предо мной... "Возьмите, возьмите меня!" -- раздается отчаянный, дикий крик -- среди обломков, пламени и бурого дыма, стоя на ногах, корчится от боли и ужаса полуобгоревший человек... на него направляют целый поток воды, и он умолкает и странно смеется... Я сразу вспомнил...