- Для чего вы солгали? Где вы были?
- Я ездила в Пьяченцу, - ответила она так тихо, что я почти не расслышала. - К кардиналу. Послезавтра день святого Антонио...
- Вы сошли с ума, - сказала я. - Надеюсь, вы не ходили к Ринери, чтобы просить за осужденных?
- Нет.
- Но вы говорили, что кардинал не всемогущ. Разве он согласился помиловать еретиков? Или...
Она снова посмотрела на меня, и в ее глазах была мука. Мне уже не нужен был ее ответ.
- Простите меня. Я... - Мой голос дрогнул. - Я люблю вас. Просто очень сильно люблю. И я не хочу, чтобы с вами что-нибудь случилось.
- И ты меня прости. Беда в том, что я ценю жизнь людей и верю в справедливость... Мне иногда кажется, что спасение невинных от смерти стоит того, чтобы рисковать собой.
Я с изумлением смотрела на слезы, катившиеся по ее щекам.
- Ты нужна мне, Лаура. Идем.
Мы пошли в комнаты наверху, где Агнесса уже успела нагреть воду для ванны, и я помогла Констанце раздеться. Ее тело дрожало от холода; она избегала смотреть на меня и напрягалась, когда я гладила ее руки и бедра. Она еще не вошла в ванну, когда я заметила на белой коже ее предплечья синеватый подтек.
- Что это, Констанца? Вы ушиблись?
Она словно сжалась от моего вопроса и торопливо отдернула руку.
- Нет, все в порядке.
Прикусив губы, она села в ванну, и я осторожно стала поглаживать ее плечи, словно невзначай касаясь груди.
- Прекрати, - прошептала она, удерживая мои пальцы в своих.
- Что случилось? - с тревогой спросила я, обняв ее, и она снова заплакала.
- Я уже говорила тебе, что любая просьба имеет свою цену...
- Констанца... - мой голос сорвался. - Ты хочешь сказать, что...
- Я уплатила кардиналу ту единственную цену, которую он от меня потребовал за помилование осужденной девочки. В конце концов, он всего лишь мужчина...
Я потрясенно смотрела на нее, не находя слов.
- Если тебя это утешит, я признаюсь, что не испытывала к нему никаких чувств. Он не был груб, когда взял меня, и все время спрашивал, хорошо ли мне... Возможно, он прекрасный любовник - для других женщин, но мне было все равно. Он кончил два раза... Трудно ожидать такой силы от старика. Это...
- Хватит! - крикнула я. - Довольно уже и того, что вы торгуете собой, прикрываясь заботой о несчастных еретиках, так еще и хвастаете своими подвигами! Вы... Ты грязная шлюха!
Она влепила мне пощечину, и от боли, обиды и ярости слезы потоком хлынули из моих глаз.
- Уходи, - мертвым голосом проговорила Констанца. Я попятилась. - Не заставляй меня повторять.
Вылетев из комнаты, я громко хлопнула дверью. Что ж, пусть знает, что я думаю о ней! Мое сердце колотилось так, что готово было разорваться. Как она посмела растоптать мои чувства, как могла отдаться похотливому старому кардиналу ради спасения какой-то безвестной девчонки, которая не способна будет даже оценить ее жертвы... Да полно, была ли жертва?
В своей келье я упала на узкую кровать, уткнувшись лицом в жесткое шерстяное покрывало. Меня душили злые слезы, никак не желавшие остановиться. Я не могла больше видеть Констанцу, и в то же время она была нужна мне, как дыхание. Я ненавидела ее... и любила больше жизни. Где была та грань, за которой кончалась любовь? Для меня за ней начинались безумие и отчаяние, не имевшее выхода, темная пропасть безбрежного одиночества, ужас отчаяния и нескончаемая тоска.
Сколько времени я провела в оцепенении, терзаемая тяжелыми раздумьями, неизвестно. Мне не хотелось даже шевелиться, и когда мало-помалу стало темнеть, я лишь устало закрыла глаза, но продолжала видеть перед собой лицо Констанцы. Где-то далеко, в другом мире, звонил колокол, слышались смех и голоса монахинь... Я перестала быть частью этого мира.
Костанцу я увидела лишь на следующий день. Мне показалось, что это случилось во сне - она остановилась в дверях моей кельи и молча смотрела на меня, напряженно сжимая в руке распятие. Ее глаза, обведенные темными кругами, влажно блестели, и взгляд их не отрывался от моего лица.
- Лаура, - едва слышно прошептала она, и меня охватила странная, пугающая злость.
- Поезжайте к кардиналу, - насмешливо проговорила я, чувствуя, как дрожат мои руки. - Еще не поздно, казнь только завтра, и он может освободить двух пленников, а то и сразу всех, если вы сумеете ему угодить... А нет - так отправляйтесь к епископу, он точно сумеет помочь.
Она побледнела как полотно и ничего не ответила.
- С кем вам пришлось переспать, чтобы вытащить меня? - продолжала я. - С тем мужчиной, имени которого я до сих пор не знаю?
- Ты ничего не понимаешь, - сказала она тихо. - Подумай, легко ли умирать в пятнадцать лет... Вспомни, что ты чувствовала, когда тебя саму вели на костер.
- Я предпочла бы умереть, чем жить той жизнью, которую вы мне уготовили!
- Хорошо. У тебя есть возможность подумать. Если захочешь уйти - я тебя не держу.
Она вышла, закрыв за собой дверь. Ее шаги мягко удалялись, и я снова осталась в одиночестве, кляня себя за собственную глупость: мне так хотелось броситься ей на шею, простить ей все... Потому что рассудком я понимала, что она права. Но мое сердце не в силах было смириться с тем, что она платила за чужую жизнь своим телом - гибким, прекрасным телом, которое должно было принадлежать лишь Богу и мне.
Прежняя боль вернулась, став еще сильнее с уходом моей возлюбленной. Она тоже страдала, но я мало что знала о ее боли. Я решила, что буду как можно реже говорить и даже видеться с Констанцей, чтобы чувства постепенно угасли, а потом постараюсь уйти из Санта-Джулии и отправиться в Парму, а то и в Милан.
Мы встречались на службе, в трапезной, во дворе - и каждый раз отводили глаза, избегая смотреть друг на друга. Я видела край ее одежды, тонкую руку, небрежно сжимающую четки... и спешила прочь, пытаясь побороть желание упасть к ее ногам и целовать каждый пальчик этой изящной руки, обнимать эти стройные ноги, умолять о прощении и говорить о своей любви.
День закончился. После вечерней молитвы в часовне я смотрела издали, как Констанца направляется к себе в сопровождении Норетты, освещающей ей дорогу фонарем. У дверей дормитория она отпустила младшую монахиню, и я подумала, что она снова будет бичевать себя перед сном. Одна мысль о том, как хлыст рассекает гладкую кожу ее плеч и терзает уже зажившие шрамы на спине, привела меня в возбуждение и ужас. Разумеется, ей есть за что просить прощения у Господа, но неужели боль приносит ей облегчение?
Смертельная тоска и беспокойство привели меня к лестнице , и я сама не заметила, как очутилась у двери комнаты Констанцы. Опустившись на колени, я замерла, боясь пошевелиться, и жадно вслушивалась в доносившиеся до меня тихие слова:
- ...как отец милует сынов, так милует Господь боящихся Его. Ибо Он знает путь наш, помнит, что мы - прах. Дни человека - как трава; как цвет полевой, так он цветет...
По моей спине побежали мурашки, слезы навернулись на глаза.
- ...пройдет над ним ветер, и нет его, и место его уже не узнает его. Милость же Господня от века и до века к боящимся Его...
Как же на деле невелика была пропасть, разделявшая нас! Констанца искала утешения в молитве - одинокая, отчаявшаяся, непонятая. Я тоже всегда молилась, если на душе было тяжело, но сейчас молитвы не помогали - я любила и ненавидела Констанцу, и мое сердце рвалось от боли.
Она молилась, а я беззвучно рыдала, леденея от холода и отчаяния на каменном полу возле ее двери... И слова псалмов перемежались ударами хлыста, заставлявшими меня вздрагивать, словно били меня саму. Я заставила себя уйти, понимая, что никогда не наберусь храбрости войти в ее комнату и не найду слов, чтобы просить позволения остаться с ней.
Все мои мысли были о Констанце; когда я попыталась молиться, то не смогла сосредоточиться и лишь повторяла первые слова Miserere. Мое тело, казалось, превратилось в лед, зубы стучали. Скорчившись на постели, я прижала к груди стиснутые кулаки и пыталась уснуть, пока усталость и тишина не победили терзавшую меня горечь.