— Товарищ адмирал! Да, я переодевался в гражданскую форму одежды. Виноват. И на Графской я был. Но до капитана 3 ранга Бутенко даже пальцем не дотронулся. Он ко мне даже подойти не успел. Я уехал сразу, как его увидел, сразу уехал. Честное слово… я… Не трогал я его…

Сидоров хмуро оглядел меня.

— Белов, бл…, ты предлагаешь, мне, адмиралу, поверить тебе, а не боевому офицеру? Не стыдно врать, Белов… бл… Все мне с тобой ясно… Тур, разбирайтесь с ним сами, как хотите… еще старшиной роты был… бл… рекомендацию у меня в партию брал… Мразь ты, Белов, а не будущий офицер…

Адмирал отвернулся и, заложив руки за спину, двинулся прочь. Я ошеломленно поглядел вокруг. Ни у кого из стоявших вокруг я не увидел на лицах ни тени сомнения в том, что я говорю неправду. Даже мой командир, у которого была возможность не один раз увериться во мне, стоял с молчаливым приговором в глазах. Тур поправил свою огромную фуражку, приподнял бородку и презрительно взглянул на меня.

— Белов, шагом марш в казарму. Никаких увольнений, на вахту дневальным через день. Шадурко, после завтрака зайдите ко мне в кабинет…

Следующие пару недель про меня как будто забыли. Я стоял на вахтах, как и все, ходил на занятия, и даже грешным делом начал надеяться, что все так и обойдется. Погоны с меня снова сняли, да я и не сильно горевал по этому поводу, считая это справедливой платой за собственную дурь. Мента я старался обходить стороной, и не потому что боялся, а просто опасался, что выплесну на него скопившуюся злость за наговор. Мой командир, капитан 2 ранга Шадурко, со мной почти не разговаривал и всячески старался меня не замечать, чему поначалу я находил объяснение, а потом постепенно стал беспокоиться. И судя по всему, не зря.

В один из дней, когда мы всем классом переходили из одной аудитории в другую по длиннющим коридорам учебного корпуса, откуда-то неожиданно вынырнул начальник строевого отдела Конь, он же капитан 2 ранга Браславский, и перехватив меня за рукав, наклонился и сказал мне практически на ухо, всего лишь несколько слов:

— На тебя готовят документы на отчисление. Думай, Белов, что делать будешь…

И унесся по своим делам. Почему он так сделал, я не пойму до сих пор, а спрашивать потом, уже будучи офицером, просто постеснялся. Словно в подтверждение его слов и очень неожиданно для меня на следующий день было назначено комсомольское собрание класса для рассмотрения моего личного дела. Я понимал, что меня накажут, но то, что комсорг класса, пряча глаза, после изложения всего предложит исключить меня из комсомола, повергло меня в шок. Исключение из ВЛКСМ автоматически вело к отчислению из училища. Я еще раз покаялся перед всеми в содеянном, но категорически отказался признать случай драки с Ментом. Удивительно, но, несмотря на откровенное давление командира роты, собрание меня не исключило, а лишь приговорило к строгому выговору с занесением в карточку. После собрания у меня как бы спала пелена с глаз, и я понял, что меня и на самом деле готовятся турнуть из училища со страшной силой и в самый кратчайший срок. А способ на это повлиять у меня был всего один, к которому я очень не хотел прибегать, но кроме которого у меня больше ничего не оставалось. И в этот же день сразу после собрания я отправил домой телеграмму такого содержания: «Папа, необходимо твое присутствие. Очень срочно. У меня большие проблемы. Павел».

Потом были еще сутки напряженной тишины, а через день утром после первой пары я встретил своего отца, идущего по коридору учебного корпуса с капитаном 1 ранга Придатко, его старым другом и сослуживцем еще по «К-27». Отец меня заметил, но, судя по лицу, разговаривать со мной настроен не был, а вот Придатко, остановившись, неожиданно сказал:

— Пашка, тебя сегодня при любых обстоятельствах отпустят в увольнение до утра завтра. Вечером приезжай к Отдельнову, отец будет там.

Они ушли дальше по коридору, а я уже через полчаса понял, что же это за «любые обстоятельства».

На следующей паре меня внезапно вызвали к начальнику политотдела училища. Причем за мной на занятия зашел сам командир роты, как всегда, хмурый и с папкой подмышкой. Мы шли по пустынным во время занятий коридорам, и наши шаги гулко отдавались под высокими сводами. Я ничего не спрашивал у командира, и так зная, что меня ждет, а он по каким-то непонятным причинам, видимо, не хотел ничего говорить, а только морщил лоб и играл желваками. В кабинете начальника политотдела, капитана 1 ранга Смирнова, был еще один офицер, неизвестный мне кавторанг. Они о чем-то беседовали, когда мы, постучавшись, вошли в кабинет.

— Товарищ капитан 1 ранга, курсант Белов по вашему приказанию доставлен. Начальник курса капитан 2 ранга Шадурко.

Начпо был представительным, седовласым мужчиной с мягким, негромким, но твердым голосом. Служил он в училище давно и снискал репутацию человека, внешне безобидного, но со стальным стержнем внутри.

— Ну здравствуйте, Белов… Наслышан, наслышан… Шадурко, дайте документы. Садитесь…

Командир вынул из папки стопку бумаг, протянул их начпо и сел. Я остался стоять навытяжку, а начпо углубился в изучение каких-то бумажек, которые дал ему командир. Листал их он долго. Минут, наверное, десять. Я, морально готовый к тому, что после всех моих чудачеств и залетов последнего года сейчас выслушаю исчерпывающее и идеологически выдержанное обоснование своего отчисления, закусил губу и, уставившись в стенку, раздумывал о том, что же мне после этого делать. Радовало только то, что долго служить на флоте мне бы не пришлось, имея за спиной полтора года срочной службы. Наконец начальник политотдела отложил бумаги в сторону и поглядел на меня.

— Белов, что это с вами творится? Вы вроде были старшиной своей роты, да еще сразу с третьего курса, что на самом деле большая редкость и очень высокое доверие. Объясните, как это вы умудрились подраться с офицером?

Так как я уже практически смирился с тем, что буду отчислен, несмотря на приезд отца, то решил и здесь отстаивать свою точку зрения.

— Я не дрался с Бутенко, товарищ капитан 1 ранга! Это неправда. Он врет! Переодевался — это да, но не дрался. Я уехал на такси, когда до него метров десять-пятнадцать было. Я…

— Разошлись, так сказать, на встречных курсах… — неожиданно усмехнулся незнакомый кавторанг и спросил:

— Это он, что ли, с Бутенко подрался?

— Возможно, — ответил, продолжая перебирать бумаги, Смирнов.

— Ну да, с этим все возможно, — туманно подытожил кавторанг и замолчал.

Смирнов встал и прошелся по кабинету. Постоял у окна, а потом резко повернулся к нам лицом.

— Шадурко, вот вы мне объясните. Как может быть, что курсант два года был старшиной класса, потом старшиной роты, и вдруг обнаруживается, что у него в карточке взысканий и поощрений за три с лишним года всего семь поощрений и целых пять взысканий? Причем взыскания такие, что хоть сразу в тюрьму. Как это у нас готовый уголовник три года в начальниках ходил?

Командир встал, и было заметно, что от этого вопроса ему стало очень и очень неуютно.

— Товарищ капитан 1 ранга, я курсом командую не так давно, чуть больше года. И я не знаю…

— А вот я знаю, товарищ капитан 2 ранга! Знаю! Ну-ка давайте мне настоящую карточку курсанта, а не эту филькину грамоту, состряпанную только для того, чтобы отчислить парня!

Шадурко несколько изменился в лице.

— Давай, давайте… И не говорите, что ее здесь нет.

Шадурко порылся в папке и, достав оттуда то, что требовал начальник политотдела, отдал ему в руки. Тот подошел к окну и начал изучать документ. Много времени ему на это не потребовалось.

— Это уже похоже на правду. 36 поощрений и шесть взысканий. Причем все взыскания давно сняты. Товарищ Шадурко, а вас не насторожил тот факт, что даже комсомольская организация не захотела исключить Белова из своих рядов? А это показатель… Огромный показатель!

Командир молчал. Сейчас он был похож на меня десятью минутами ранее. Я же не мог поверить своим ушам. Начальник политотдела за меня заступался!