— А может, дело в том, что вы, товарищ капитан 2 ранга, не смогли правильно расставить акценты, когда пришли руководить курсом? Атеперь спешите отчислить бывшего старшину своей роты, который в свое время был одним из самых передовых курсантов факультета. Вы свою вину не видите в этом?

Командир попытался ответить. Мне даже было жалко его. Ему отдало приказание руководство факультета, и теперь, по сути, он пытался оправдаться за них.

— Товарищ капитан 1 ранга, я… Вот Бутенко…

Начальника политотдела просто взбесили эти слова:

— Что Бутенко, что Бутенко?! Я вас спрашиваю не об этом! Значит, так, подписывать и визировать эти… фальшивки я не буду! Так Туру и передайте! А с Бутенко мы тоже поговорим…

Потом Смирнов, уже более спокойно, обратился ко мне:

— Белов, наказание за свой проступок ты заслужил. И получишь его по всей строгости воинских уставов. Но, принимая таким образом лично на себя ответственность за тебя и всю твою последующую службу, а может быть, и жизнь, я должен быть уверен в том, что ты сделаешь самые правильные выводы из всего случившегося. Я хочу быть уверен, что мы от тебя никогда ничего подобного больше не увидим и ты больше не опозоришь свое факультет, роту и своих товарищей, которые, несмотря ни на что, верят в тебя, Белов!

Я вытянулся в струнку:

— Так точно, товарищ капитан 1 ранга! Клянусь, что больше такого не повторится никогда! Честное слово…

Начальник политотдела посмотрел на меня и неожиданно улыбнулся.

— Верю! Белов свободен. Шадурко, останьтесь на пару минут.

Я вышел из кабинета и прислонился к стенке. Только сейчас я ощутил, что вся моя спина — мокрая насквозь и мелко-мелко трясутся руки. Пока я переводил дыхание, командир покинул кабинет начпо и, выйдя, коротко приказал:

— Шагом марш к начальнику училища! Прямо сейчас!

И добавил с каким-то то внутренним облегчением:

— Один. Без меня. Ну заварил ты кашу…

У кабинета начальника училища я набрал воздуха побольше, постучал и, вспомнив службу в сухопутных войсках, вошел самым четким строевым шагом, какой смог изобразить. В кабинете были начальник училища, контр-адмирал Коротков и мой отец. Доложившись, я вытянулся в струнку, насколько позволял позвоночник.

— Мда, Белов… Павел Борисович… Позоришь ты отца. А ведь он у тебя заслуженнейший офицер! Один из наших первопроходцев! Не стыдно?

— Стыдно, товарищ адмирал!

— Не собираюсь тут выяснять подробности, скажу одно. Я пошел навстречу просьбе твоего отца и не буду тебя отчислять из училища. Надеюсь, ты оправдаешь доверие и не заставишь больше Бориса Ивановича краснеть за тебя. Дай мне честное слово в присутствии отца, что ничего подобного больше не будет.

Мне вдруг стало нестерпимо стыдно. Я почувствовал, что кровь просто хлынула к моему лицу.

— Честное слово… Никогда…

— Хорошо. Но вот на гауптвахте тебе посидеть придется…

Коротков вдруг встал и негромко, но твердо сказал:

— Курсант Белов, за переодевание в гражданскую форму одежды и недостойное поведение во время увольнения в город объявляю вам десять суток ареста с содержанием на гауптвахте!

— Есть десять суток ареста!

Я отрапортовал эти слова практически с радостью. Меня не выгоняли. Я оставался в системе. И кажется, мне поверили, что я не дрался с Бутенко. Неожиданно слово взял отец:

— Михаил Васильевич, разреши этому разгильдяю сходить в увольнение сегодня. Мне с ним надо по-отцовски поговорить.

Адмирал в знак согласия кивнул головой.

— Конечно, Борис Иванович, конечно… Мне кажется, это будет даже пополезнее гауптвахты… Иди, Белов. Командиру доложишь об объявленном тебе аресте, и чтобы через три дня уже сидел! Да, и про увольнение скажи, а то ведь не отпустят.

Выходя из кабинета, я краем уха расслышал, как начальник училища спрашивал у отца:

— А ты знаешь, где сейчас…

До конца пары и обеда оставалось всего минут двадцать, и все это время я провел в курилке возле левой паттерны, нещадно смоля одну сигарету за другой. Мне было и правда очень стыдно. Стыдно перед отцом, которого я просто заставил вынимать мою задницу из огня, раздутого моей же собственной глупостью. И еще я был дико, по-первобытному зол на толстомясого псевдоофицера по прозвищу Мент, который сильно поколебал мою практически святую веру в честь и достоинство военно-морского офицерства, веру, взращенную еще в детские годы в далекой Гремихе и так обгаженную сейчас. Дождавшись построения, я обо всем доложил все еще хмурому командиру, и судя по его реакции и взглядам, бросаемым на меня со стороны начальника факультета, понял, что им уже все известно.

Вечером меня отпустили в увольнение. Дома у Отдельновых меня ждал отец. Весь разговор пересказывать смысла нет, уж слишком долгим он вышел. Я получил полный отцовский пакет наставлений, скажем так, средней тяжести, и выслушал много справедливых слов в свой адрес.

Мы поговорили с отцом о многом: и о службе, и об учебе, и о человеческих качествах. Но я очень хорошо запомнил слова моего отца о Бутенко. Оказалось, что он говорил с ним сразу после того, как приехал в училище и узнал о случившемся. Отец, зная меня, не поверил, что я смог бы ударить офицера. И после разговора с Ментом, отец был уже на сто процентов уверен, что я этого не делал. На чем основывалась его уверенность, я не знаю, наверное, на том, что я его сын. Но мой отец, которого я безмерно любил и уважал, сказал, что Бутенко — это «не офицер, не человек, а просто плесень в военно-морском мундире…».

На следующий день отец уехал. К моему удивлению, мою гражданскую одежду он не изъял, как мне думалось, да и никаких указаний на этот счет дяде Гене он тоже не дал, сказав только, что голова у меня есть и он надеется, что я теперь буду ее более правильно использовать.

Я закончил училище и дослужился до капитана 3 ранга. Больше до конца учебы у меня не было никаких залетов и даже предпосылок к ним, хотя мягкую нелюбовь факультетского начальства я чувствовал на себе до самого выпуска. Начальник факультета капитан 1 ранга Тур, надолго запомнивший неудачу с моим отчислением и, наверное, обиженный таким поворотом, не разрешил мне жениться посреди сессии, написав на рапорте, что отпустит меня только на пару часов, расписаться в ЗАГСе. Поэтому свадьбу я играл, естественно, в Севастополе, но только во время зимнего отпуска на пятом курсе. Тот же Тур, вручая мне на выпуске кортик и погоны, сказал, «что не ожидал меня видеть здесь и сегодня». Но у меня нет никакой обиды на него, я сам был виноват, и слава богу, что дальнейшая моя служба хоть немного, но оправдала меня перед ним, хотя бы заочно.

Правильность слов моего отца насчет Бутенко блестяще подтвердило время. Мент оказался не только лжецом, а самым заурядным подлецом и негодяем. Оказавшись в начале 90-х годов на должности начальника строевого отдела училища, он одним из первых принял украинскую присягу, что как-то еще можно было понять, в то время крушения и развала державы. Однако он еще стал и верным цепным псом новой власти. Оказалось, что он и потомственный запорожец, и что в предках у него одни атаманы и гетманы, и что кацапов он «завжди ненавид1в». Это он выживал своих бывших сослуживцев из недавно еще родного училища, ставя перед самым нелегким выбором: либо служи Украине, либо выметайся на все четыре стороны. Это он пытался сначала при помощи зубила и молотка, а потом уже и краном сдернуть памятник Ленина со ступенек парадного входа училища. К Ленину можно относиться по-разному, а вот к истории всегда надо относиться с уважением, без тупого и слепого желания выслужиться и угодить новой власти. Ленин как стоял, так и стоит. Его не дали свалить те, у кого еще остались офицерская честь и достоинство.

Потом Мента за большие заслуги в становлении украинской держав-носги перевели в штаб ВМСУ, откуда он выбыл в неизвестном для меня направлении, и надеюсь, навсегда.

Эгаистория окончательно похоронилатогдамои, наверное, по-юношески наивные иллюзии, связанные с высоким благородством и достоинством всех без исключения офицеров во флотских мундирах. Даже служа срочную службу в сухопутных войсках, я всегда мысленно отделял военно-морскую офицерскую касту от массы всех других, носящих форму других цветов. Скорее всего, это было неправильно, но мое детство прошло на Крайнем Севере, среди тех, кто создавал атомный подводный флот страны, и они, дети военных лет, на коленях которых я вырос, являли собой тот пример, на который я равнялся и буду равняться всю свою оставшуюся жизнь. Планка, поднятая теми офицерами, оказалась, увы, слишком высока для некоторых пришедших им на смену, и к великому моему сожалению, с каждым годом опускается все ниже и ниже, приводя порой к самым высоким служебным постам таких вот Ментов, в чем я потом неоднократно имел возможность убедиться. Но тот Мент был первым…