— Ну что, бойцы, 1-й факультет не сдается!
Оттолкнулся от берега и, улегшись на бревно, поплыл.
Сентябрьская ночная вода оказалась нежной и теплой. Она приняла меня, как родного, обняла и, казалось, подталкивала и убыстряла мое импровизированное плавсредство. И еще было чертовски красиво. Сияющие огни города, лунная дорожка… Я даже как-то подзабыл, зачем я оказался посреди Севастопольской бухты. Где-то посредине пути мне пришлось немного притормозить. На выход из бухты на всех парах мчался большой морской буксир, и мне как более мелкой плавающей единице пришлось уступить ему фарватер согласно всем правилам МППСС. Жалко, что на моем бревне не было никаких сигнальных средств, а то бы я обязательно отсемафорил буксиру слова приветствия. Я видел паром, приближающийся к нашему пирсу, и понимал, что, когда он подойдет, мне останется ровно 10 минут до 24.00. Я спешил, насколько мог.
Мое бревно уткнулось в камни где-то метрах в пятидесяти от пирса. Пирс был уже пуст. Увольнение закончилось, и кадеты, вернувшиеся из города, разбрелись по казармам. Даже дежурные по факультетам не ждали своих опоздавших, и только горящие у корня пирса лампы одиноко покачивало на ветру. Я вылез из воды и, отвязав пакет, начал пробираться по камням к асфальту. Часы доставать было долго, да я и так понимал, что опоздал, несмотря на свой «героический переход». И вдруг вдалеке, в полумраке деревьев я заметил удаляющуюся долговязую и высокую фигуру.
— Товарищ капитан 2 ранга! Михаил Иванович! Это я, Белов!
Фигура остановилась.
— Товарищ командир! Я на катер припозднился!
Фигура повернулась, и вдруг нескладно, по-стариковски, широко раскидывая руки, побежала ко мне.
— Белов, ты… ты… Я тебя… Дурак! Идиот водоплавающий!
Шаламов, продолжая размахивать руками, подбежал ко мне и с ходу залепил мне по лицу увесистую и звонкую пощечину.
— Кретин! Ты что, ничего лучше придумать не мог?! Искупаться на ночь глядя захотелось? А если бы ты утонул? А? Если бы ты…
Шаламов продолжал честить меня по полной программе, а я вдруг представил себе, как мы выглядим со стороны. На берегу, в непроглядной темени летней крымской ночи, на единственном ярко освященном пятачке, около пристани стояли двое. Высокий, статный и седоволосый капитан 2 ранга, в полной форме одежды, при портупее и повязке отчаянно жестикулировал, а ему внимал мокрый понурившийся курсант в одних только плавках, но с фуражкой, пристегнутой к голове и большим пакетом в руках, на котором прелестная таитянка тоже куда-то плыла… Картина, представленная мной в голове, была до того смешна, что я непроизвольно улыбнулся.
— Смеешься?!
Шаламов вдруг резко прекратил свои словесные излияния.
— Смеешься?
И неожиданно сам широко заулыбался.
— Хм! Придурок ты придурок, Белов… Ну что тебя понесло вплавь-то? Не стал бы я докладывать сразу, минутой раньше, минутой позже… Я же знал, что ты не опоздаешь. Если бы не знал, не отпустил бы… Ой, придурок… Кстати!
Шаламов поднял руку и посмотрел на часы.
— Московское время 24.00. Ты ведь и не опоздал. Ладно, облачайся и пошли в казарму…
Я оделся. Мы молча пошли по направлению к казармам. И только когда мы были уже у подъезда, мой бывший командир положил мне руку на плечо и уже совсем другим голосом, похожим на голос старого, умудренного опытом, доброго деда сказал, подталкивая меня к ступенькам: — Иди, отбивайся, старшина… Мне ведь, Белов, тоже когда-то пришлось вот так же через залив плыть, правда, через другой, чтобы за меня другие не пострадали… Но больше так никогда не делай… Очень прошу!
И одернув мундир, четким военным шагом пошел в дежурку.
Куда ушли они, эти офицеры, дети послевоенных лет, более всего ценившие в людях не способность затоптать в грязь любого своими погонами, а честность, ответственность и преданность? Где они, эти капитаны всех рангов, за которыми было не страшно пойти хоть на край света и рисковать своей жизнью за одну только похвалу от них? Неужели достойные люди могут рождаться только в самые тяжелые годы? Как бы там ни было, но я горд тем, что хотя бы в этой безрассудной глупости был пусть на микрон, но ближе к ним, постепенно уходящим от нас в вечность.
И все же до чего красива ночью Севастопольская бухта!..
Есть три рода подлецов на свете: подлецы наивные, то есть убежденные, что их подлость есть высочайшее благородство, подлецы, стыдящиеся собственной подлости при непременном намерении все-таки ее докончить, и, наконец, просто подлецы, чистокровные подлецы.
Ф. М. Достоевский
Писать о человеческой низости всегда тяжело. Но необходимо. Народ обязан знать своих героев. Даже отрицательных. Для того чтобы не стать такими же и не дать стать другим. А история эта о том, как глупый юношеский проступок столкнулся со взрослой изощренной подлостью.
Четвертый курс я встретил снова в звании главного корабельного старшины. К этому времени в моем военном билете уже не осталось места для записи воинских званий, которые снимались и давались мне с высокой частотой. После «организации» празднования 23 февраля в санчасти училища, когда я был лишен своего старшинского звания вместе с постом старшины роты, прошло более полугода. Я отсидел положенные месяцы без схода на берег, попрактиковался в Нижнем Новгороде, потом отгулял летний отпуск. Мало-помалу все понемногу начало забываться, а когда мы в сентябре уже официально надели свои мицы, перед командиром встала одна небольшая, но серьезная проблема. С четвертого курса мы начинали ходить в комендантский патруль и уже не простыми патрульными, а начальниками. А ими могли заступать только главные старшины или главные корабельные старшины. Благословенное время адмирала Крастелева, когда поголовно всем старшекурсниками присваивали ГКСовские звания, давно прошли, а ныне в комендатуре в обязательном порядке проверяли военные билеты, тщательно сличая запись о воинском звании с нашивками на погонах. Поэтому с началом нового учебного года мой командир курса приказал мне вернуть нашивки главного корабельного старшины на погоны и констатировал, что отныне все гарнизонные патрули мои. Я шибко расстраиваться не стал, принял это как должное, и все потекло своим чередом. И вот однажды в середине октября случилась эта злополучная история.
Как у всякого уважающего себя гардемарина, а тем более старшекурсника, у меня в городе был комплект гражданской одежды. Те заповедные времена, когда моряки презрительно относились к штатскому одеянию, давно канули в Лету благодаря современному укладу жизни и неустанным усилиям севастопольской гарнизонной службы. И если ты намеревался провести увольнение, не выбираясь в центр города, то гражданка была просто необходима. Ну а уж если тебя отпускали «на сквозняк» до утра понедельника, то тут уж сам бог велел ставить хромачи в угол, а мицу класть на полку. На ночь в город отпускали либо севастопольцев, либо женатых, а с остальными вопрос решался каждый раз индивидуально, чуть ли не с написанием рапортов. Мой отец после перевода из Гремихи в Феодосию сначала послужил там несколько лет, а потом перевелся в Балаклаву, откуда и уволился в запас. А поэтому Севастополь был просто наполнен его сослуживцами, как черноморскими, так и с Северного флота, которые после десятков лет службы в Заполярье переводились на юг, дослуживать до пенсии под ласковым крымским солнцем. Так, только в моем училище было минимум человек шесть старших офицеров из экипажа отца, а общее количество бывших гре-михинцев, кажется, вообще не поддавалось подсчету. Мои гражданские пожитки базировались на квартире одного из лучших друзей отца и его бывшего сослуживца Геннадия Ивановича Отдельнова, который к этому времени тоже уже ушел в запас и проживал на Летчиках. Как правило, отец с мамой, когда приезжали в Севастополь, останавливались у них, куда, естественно, приходил и я. Вот Геннадия Ивановича я предусмотрительно и объявил своими родным дядей, сразу на первом курсе, вследствие чего имел периодические и главное — законные возможности зависнуть в славном Севастополе не до «нолей», а на полноценную ночь.