Пересказывать процедуру подъема смысла нет. Тот же отбой, только наоборот. Еле вставил опухшие ноги в «гады». Приборка. Завтрак. Все по той же схеме. Утренний развод. Вот тут меня и подстерегала неожиданность.

Оказывается, начфак, припомнив все мои грешки, кроме пьянки приписал в записку об аресте и нетактичное обращение со старшими по званию. А это уже неуставщина. И если по простой мальчишеской пьянке меня забрали бы работать в город, то с этим диагнозом я был обречен топать по кругу все свои десять суток.

Так и вышло. Большую часть народа разобрали и увели, а меня с горсткой таких же горемык запустили в бесконечный путь по плацу. Уже через пятнадцать минут я шел, как на ходулях. Стертые в кровь мозоли саднили и ныли. И когда с крыльца спросили, есть ли кто-нибудь пишущий пером, я не раздумывая заголосил: «Я-я-я!» Хотя писать пером я пробовал лишь пару раз.

Матрос увел меня в помещение комендантского взвода, в ленкомнату. Выложил передо мной ватман, тушь, перья. Объяснил задачу и вышел. Я же под столом потихоньку освободил ноги от «гадов». Перевел дыхание. Попробовал перо. Вроде получалось неплохо. Благо кое-какие художественные задатки у меня имелись. Не спеша вывел несколько фраз. Главное — не торопиться. Лишь бы попозже оказаться снова на плацу. Включили телевизор. Повеяло чем-то родным. На какой-то момент я расслабился и начал выводить на листе бумаги всякие мордочки. У меня, без лишнего бахвальства, неплохо получалось рисовать карикатуры. Рука сама собой вывела рисунок на арестантскую тему. Внезапно я почувствовал чье-то дыхание в затылок. Повернулся — писарь. Все, думаю, труба! Шагом марш обратно на плац! Писарь взял листок, поднес к глазам.

— Ты рисовал?

— Я.

— А еще можешь?

Я почувствовал приближение удачи.

— Могу.

— Ага, — сказал писарь и унесся за дверь. Через несколько секунд он вернулся с еще одним писарем.

— Гляди, — сказал мой работодатель и протянул второму мои художества. Тот внимательно осмотрел и кивнул.

— Что надо!

Канцеляристы обменялись взглядами. Мой писарь наклонился и очень дружелюбно обратился ко мне:

— Тебя как зовут? Паша? Послушай, нам увольняться через пару месяцев, а альбомы нарисовать некому. Помоги! У тебя здорово получается.

Идти в кабалу матросу, мне — без году офицеру, по идее, не пристало. Но ноги дороже.

— Без проблем. Сколько рисунков-то надо?

Писари снова переглянулись.

— Да штук сорок. На кальке. Мы потом обведем.

Играть так играть! Сорок рисунков на незамысловатые матросские темы я нарисовал бы дня за три, если не меньше.

— Боюсь мужики, не успею. Но постараюсь.

— А тебя на сколько суток посадили?

— На десять.

Матросы обрадовались.

— Ты главное рисуй! Остальное — не твоя забота. Обеспечим все! Никаких ДП не получишь, только сделай!

И у меня началась новая жизнь.

Писари Дима и Валера охраняли мой покой, как часовые. Конечно, распорядок дня остался у меня, как и у всех остальных губарей, но только чисто внешне. После подъема вместо приборки меня отводили в канцелярию, где я пил кофе, не таясь, выкуривал сигарету и приступал к творчеству. На третий день завтрак мне начали носить туда же, не отвлекать же от процесса. Да и пищу я стал потреблять не арестантского рациона, а с комендантской кухни. На развод я выходил чисто номинально. Вставал в строй, а через минуту по команде писаря уходил. Обедал таким же порядком, как и завтракал. Единственное, что омрачало существование, так это вечер. После ужина меня забирали не всегда. В зависимости от начальника караула. Разрешит — хорошо, не разрешит — вкушай прелести вечерней губы. А вечера проходили по одному сценарию…

На все «вертолетные» развлечения накладывалась еще и сдача караула. Караул караулу рознь. Одни — те, кто в основном с боевых кораблей, к «Губарям» относились снисходительно, лишнего себе не позволяли. Выполняли свои обязанности и ничего более. А вот караулы из морской пехоты славились наибольшим садизмом, особенно разведрота. После их суточного пребывания в ранге охранников Дисциплинарный и Строевой уставы казались правилами поведения в санатории.

Ногу поднял низко — упор лежа, тридцать раз отжаться. Палубу вытер небрежно — набрать со двора грязи, вылить, убрать заново. Попробовал огрызнуться — шагом марш в одиночку, а на палубу выплеснут пару ведер с хлоркой, подыши и успокойся. И если сердобольные караульные из многих других частей позволяли втихую посмолить сигаретку, то с морпехами этот номер не проходил. О том, что и сами они могут оказаться в шкуре заключенного, они, по-моему, не задумывались.

Арестанты, как могли, пакостили всем караулам, позволявшим себе явные издевательства над губарями. Караул все сдавал и принимал по описи. Есть такой замечательный порядок в вооруженных силах. Поэтому цепочки от смывных баков спускали в жерла толчков, выбрасывали попадавшиеся под руку замки, свои мыльницы, зубные щетки, плафоны от ламп, словом все, что могло пропасть — пропадало. Приходит смена, а у них не хватает штук пятьдесят наименований по списку. И понеслось… Сдающие ищут, принимающие ждут. Совсем не редкостью были случаи, когда сменяющийся караул уходил в первом часу ночи. Естественно, следующий караул из этой воинской части вымещал свою злобу на губарях, и процесс начинался заново. Круг замыкался.

На пятые сутки ареста я обнаглел окончательно. Без опаски ходил в офицерский гальюн, курил там не прячась. Повторно заступавшие караулы меня уже не трогали, считая за комендантского служаку. Да и мои наниматели оказались нормальными, приличными парнями, старались скрасить мне жизнь, как могли. Один раз даже договорились и сходили со мной попариться в сауну коменданта гарнизона. Она тоже находилась при гауптвахте. Посреди ночи меня подзывали к двери камеры и вручали посудину с жареным мясом — побалуйся. Я делился трапезой со своими товарищами по несчастью, и все были довольны. Проблем с сигаретами у меня уже не было, и я снабжал ими почти всю свою камеру.

На пятый же день мы и попались. В момент бурного обсуждения сюжета очередного шедевра в канцелярию заглянул начальник гауптвахты. Его несказанно удивило присутствие курсанта, да еще с сигаретой в зубах. Мои писари тоже приобрели какой-то неживой вид.

— Так-так. — Начгуб подошел к столу и перебрал мою живопись.

— Твоя работа?

— Так точно! Арестованный за употребление спиртных напитков и нетактичное поведение со старшим по званию курсант Белов!

Я отрапортовал как мог, правда, без надежды на благополучный исход. Попахивало сутками семью ДП, не меньше. Писари в один голос затараторили, что, мол, он документацию нам помогает делать, мастер, а что курил, так то по случайности. Начгуб минуту послушал, покачал головой.

— Помощь. Сам вижу. За мной!

Тут-то я и скис. Полсрока прошло без сучка и задоринки, и на тебе… Побрел. Начгуб зашел в свой кабинет, запустил меня и закрыл дверь.

— Видишь? — Рука начгуба указала на огромный стенд «Правила поведения военнослужащего» на стене.

— Вижу.

— Надо переделать. Срочно. Тебе сколько осталось?

— Пять суток.

— Вот и хорошо! Ты уж постарайся! Тогда наказывать не буду.

Так я начал работать и у начальника. Мой социальный статус резко возрос. Теперь я художничал на оба фронта. Объем работы вырос значительно. Приходилось напрягаться на самом деле. Меня никто не трогал, и я заседал в апартаментах начгуба, когда хотел, благо сам он на гауптвахте засиживаться не любил.

К исходу своего ареста я полностью изрисовал альбомы моряков, но все же не успел доделать глобальный стенд. Утром меня вызвал начальник гауптвахты.

— Выходишь сегодня, Белов?

— Так точно, товарищ капитан!

— А наш уговор помнишь?

Я подавленно молчал. Но начгуб, видимо, принадлежал к категории случайных людей в стройных рядах гарнизонной гвардии. Он предложил компромисс:

— Белов, давай так. Я тебе объявляю семь суток ДП. Да не вздыхай ты! Ты спокойно доделываешь стенд, спишь не в камере, а в кубрике моих орлов. Питаешься с ними и все остальное. Подберем форму, домой вечерком сходишь пару раз. Ну как, согласен?