Сильно накачиваться на корабле мы, естественно, не собирались, так, просто хотели отметить встречу, все же почти год не виделись. Вздрогнули. Закусили. И понеслись разговоры. Обговорили все доступные темы, начиная со службы и кончая вопросами морали. По мере течения беседы хлопнули еще пару стопок и уничтожили все съестные припасы. Потом пошли в каюту к старпому, выпросили ключ от курилки и полчаса дымили. После перекура на нас обоих накатило чувство невероятного блаженства. Обоим сразу захотелось спать, и мы разошлись по каютам, договорившись оттянуться на подушках до обеда.
В обед меня разбудил Антоха вместе с корабельным доктором, веселым и разбитным старлеем Серегой. Сами по себе корабельные врачи — удивительно неунывающие и компанейские мужики. Доктор — всегда друг командира, всей группы «К», а особенно корабельного камбуза и всей коков-ской братии. В базе на корабле не сидит, дежурит на ПМП или в госпитале. В море барствует в изоляторе и единственный на корабле, кроме командира, имеет собственный гальюн. В котором, кстати говоря, тайно покуривает, пользуясь замкнутостью цикла вентиляции. Серегу на этот раз насильно загнали на борт, заставив охранять здоровье военнослужащих круглые сутки. Его не особо вдохновляло такое развитие событий, но благодаря природному оптимизму он решил воспользоваться моментом и отдохнуть от обыденности. Сначала он хорошо выспался в своем изоляторе, а затем тонкая душа врача потребовала простого человеческого общения. В поисках родственных душ доктор вышел на обед, где и отловил Сашку. Согласия они достигли быстро, разбудили меня и увлекли в изолятор, не дав даже отобедать. Там хлебосольный Серега выставил на стол заранее реквизированные с камбуза на «пробу» обольстительные полуметровые отбивные и множество других разносолов. Ну и, само собой разумеется, Серега достал из загашника дозу своего медицинского спирта в традиционной бутылке с резиновой пробкой и граммовыми делениями. Под отбивные опрокинули еще по одной стопке. Потом ребята продолжили, а я налег на еду больше из-за того, что перед этим успел-таки договориться со старпомом об уходе домой, а появляться пред очами супруги на нетвердых ногах я не любил. Как, впрочем, не любила этого и она. Договор был джентльменским: я уходил часов в пять вечера до утра, а он этого как будто не знал и не старался заметить. Вообще, Тереньтич совершенно справедливо чуял во всех прикомандированных потенциальную опасность для внутренней организации своего корабля и отпускал их налево и направо, лишь бы была мало-мальски приемлемая причина. К пяти часам ребята доели и допили все запланированное, погрузились в состояние нирваны и развлекали себя ленивым трепом. Моим друзьям спешить было некуда, им как «родным» подводникам дорога домой была заказана до окончания флотской «Зарницы». На мой же организм такая комариная доза не оказала заметного воздействия, но немного скрасила бессмысленное пребывание на чужом корабле. В том, что оно бессмысленное, никто не сомневался. Случаи, когда на таких КШУ корабли неожиданно выгоняли в море, были исключительно редки, по большей части из области флотских преданий далеких советских времен. Причем не последних лет, а годов эдак шестидесятых-семидесятых, когда служили по-настоящему и занимались делом не на бумаге.
До пяти часов мы просидели у доктора, изредка выползая в курилку вдохнуть никотина. Без десяти пять я поднял трубку телефона и осведомился у старпома о нашей договоренности. Тот ее подтвердил. Тогда я, как воспитанный и тактичный военнослужащий, позвонил еще и механику, обрисовав ситуацию и ему. Командиру БЧ-5 все прикомандированные были до фонаря, а узнав, что меня ко всему прочему отпускает сам старпом, мех дал добро идти куда угодно, лишь бы подальше. На что я согласился без колебаний и приступил к выполнению.
Спустился в каюту. Обулся, обмотался шарфом, влез в шинель, надвинул шапку. Приведя себя в боевое состояние, схватил портфель и снова поднялся на верхнюю палубу к доктору, попрощаться с мужиками. Серега, увидев меня в походном одеянии, настаивал принять на посошок.
— Старик, погода-то на дворе аховая. Недобрая шутка природы. Давай-ка грамм пятьдесят на дорожку.
И начал разбавлять, не дожидаясь моего согласия. Насчет погоды я был с ним полностью согласен. Наш Гаджиево, хоть и заполярный городишко, но сильными морозами не славился. Видно, сказывались теплые течения. Ниже минус двадцати редко когда бывало. А тут в самом начале февраля ударили морозы, да такие, что запарил залив и стала замерзать морская вода у берега. Градусов двадцать семь на улице было точно. Пока я размышлял, Серега сделал свое дело и сунул мне в руку стакан. «Ну что ж, жена женой, а холод холодом», — решил я и опрокинул содержимое в рот. Внутренности обожгло, как напалмом. Весельчак доктор не разбавил мою порцию, и теперь вместе с Антохой корчился от смеха, наблюдая мои судорожные попытки вдохнуть воздух. Наконец, продышавшись и опорожнив пару кружек воды, я беззлобно обматерил веселящихся обормотов, попрощался и двинулся по направлению на выход, к центральному посту. Корабль был словно вымершим. До меня ровным счетом никому не было дела. Пройдя через пятый и четвертый отсеки, я вдруг ощутил, что спирт здорово ударил по организму. Стало жарко, и в голове зашумело. Поэтому, выйдя наверх, я остановился на мостике и не спеша выкурил сигарету, не обращая внимания на мороз. Откуда мне было знать, что если бы не этот спирт… Словом, перекурив, я стал спускаться с мостика вниз.
Для несведущих людей поясню. Чтобы выйти на борт из ограждения рубки, необходимо миновать тяжелую металлическую переборку, которую в море задраивают кремальерами, а в базе закрепляют в открытом виде специальной защелкой. Именно закрепляют, потому что любой выходящий из корабля берется за скобу на этой переборке и удерживает свое тело, протискиваясь наружу. Вот так и я, выползая на свет божий, перехватил скобу одной рукой и вдруг понял, что переборка не закреплена. В одну секунду тяжеленная дверь, под весом моего тела описав дугу, отделилась от ограждения рубки, заодно впечатав одной из рукояток кремальер точнехонько мне между глаз. От силы удара и боли рука разжалась, портфель из другой руки полетел назад в ограждение рубки, а я сам, перекувыркнувшись, распластался на покатом борту своего корабля и начал медленно сползать в воду. Мои нечеловеческие попытки зацепиться за прорезиненный борт ничего не дали, и я как был — в шапке, шинели и перчатках, а проще, в форме одежды номер пять, погрузился в студеные воды губы Сайда Кольского залива. К несчастью, на пирсе стоял только наш корабль, да и тот правым бортом к пирсу. А выход из ограждения рубки — на левом. Так что, принимая во внимание еще и парение залива, увидеть со стороны меня никто не мог. Единственная призрачная надежда оставалась на верхнего вахтенного, бродящего по пирсу. Но чтобы он услышал мой голос, надо было как минимум выгрести к носу корабля.
Вода оказалась не холодной, а обожгла словно кипяток. На миг я погрузился с головой. Мама родная, ощущения — словами не передать! Тело мгновенно словно сжала неимоверная сила и сразу же отпустила, оставив после себя ощущение медленно подступающего паралича. Не поверите, но перед глазами, как в детском калейдоскопе, промелькнула вся предыдущая жизнь, от пеленок до последних дней. Я никогда не думал, что такое вообще возможно. Это необъяснимо, и наверное, наш мозг реагирует на опасность независимо от наших желаний и мыслей. Стало ясно, что очень хочется жить. Долго и счастливо. Или бедно и плохо. Но жить! До веревочного трапа в носу было метров пятнадцать, и я, стряхнув подступающую слабость, оттолкнулся изо всех сил и поплыл. Брассом! Как есть, не снимая перчаток и не скидывая тяжеленную шинель. Не знаю, за какое время я преодолел эти злополучные метры, но они отняли у меня остатки сил, которых хватило только на то, чтобы закинуть одну ногу на ступень трапа и намертво в него вцепиться. Ног и рук я уже в принципе не чувствовал, хотя они меня еще слушались. Сил выползти наверх уже не было. Как можно крепче ухватившись за веревки, я напряг до предела голосовые связки и принялся кричать.