Поднялась она рано и вместе с Вангари отправилась в госпиталь. Гиконьо сидел на койке. Рука была в гипсе.

Они рассказали ему о митинге, о страшном признании Муго. Он слушал, слегка наклонив голову набок. И вдруг Вангари и Мумби увидели, что Гиконьо весь дрожит — даже одеяло шевелится.

— Что с тобой? — забеспокоилась мать. Может, рука у него разболелась?

Гиконьо словно не слышал вопроса. Он глядел не отрываясь куда-то вдаль. После долгого — им показалось, бесконечного — молчания он перевел взгляд на женщин. Он несколько успокоился, жесткое лицо смягчилось. На нем уже не было привычной для них постоянной угрюмости. И голос был тихий, робкий, словно ему стало стыдно.

— Все-таки смелый человек! — произнес он. — Ему готовились почести, его осыпали хвалой. Он мог стать первым человеком в округе. Назовите мне другого, кто решился бы вот так распахнуть перед всеми душу. — Он замолчал, и взгляд его остановился на Мумби. Потом он отвернулся и сказал: — Запомните, мало кто вправе бросить в этого человека камень. Сначала я… мы тоже должны обнажить душу перед людьми.

Его слова вознесли Мумби к облакам и сразу вслед за тем ввергли в пучину ужаса. "Мне следовало пойти к Муго, прежде чем отправляться сюда", — лихорадочно думала она.

Вернувшись в Табаи, она побежала к хижине Муго и распахнула дверь. Все было на тех же местах, что и в прошлый раз. Но очаг уже день или два не зажигали. Постель была не убрана. Рваное одеяло свисало на пол. Мумби медленно закрыла дверь и отправилась разыскивать Генерала. Его тоже не было дома. "Ну что ж, зайду вечером".

Но и вечером в хижине Муго было пусто. Она отыскала дверь на ощупь в темноте, вошла, неуверенно ступая, и, испугавшись, закричала: "Му-го!" Ответа не последовало. Куда же он запропастился? Куда все подевались? Она попятилась к двери. Она искала до-казательств, чтобы опровергнуть уже известный ей страшный ответ, заглушить слова, звучавшие у нее в ушах подобно многократному эху. Она в ужасе выскочила за дверь и всю дорогу бежала под моросящим дождем по скользким тропинкам — под родной кров…

Так, хоть Мумби этого и не заметила, вновь повторилось все, что было несколько дней назад, когда она приходила к Муго, — ночь, непогода, бегство под дождем. Только тогда в хижине горел свет, и Муго мог увидеть на ее лице отвращение и страх. Он долго стоял, глядя на стул, где она только что сидела. Потом затворил двери, задул лампу и лёг. Его терзало чувство большой утраты. Гневное лицо Мумби сияло перед ним в темноте, и он никак не мог удержать дрожи. Почему для него теперь стало важно, именно теперь, что о нем думала Мумби? Она была так близко. Он видел ее лицо, чувствовал теплое дыхание. Она сидела вот здесь, говорила с ним, звала взглянуть одним глазом на обновленную землю. Она доверилась ему, открыла свои тайны. Это побудило и его сказать ей всю правду. И она от него отшатнулась. Он навеки лишился ее доверия. Он понимал, видел и чувствовал теперь, что для нее он — смрад и нечисть.

И потом вдруг он услыхал голоса односельчан, окруживших его хижину и распевавших песни Свободы. Каждое хвалебное слово жалило его едкой насмешкой. Что он для своей деревни? Кому на свете он сделал добро? Теперь он взирал на эти незаслуженные лавры по-новому. Мумби им все расскажет, думал он. И видел, как презрение и страх появляются на лице каждого, — видел столь явственно, что содрогался от горя.

В ту ночь он почти не сомкнул глаз. Образ Мумби мешался с мыслями и воспоминаниями о концлагере. Он глядел на Мумби, и у него на глазах она неожиданно превращалась в его тетку, потом в Старуху, мать глухонемого.

Он поднялся очень рано и, как ни странно, почувствовал, что совсем спокоен. Все утро он оставался невозмутимым. От мучительных ночных видений не осталось и следа. Это удивляло его: откуда такое спокойствие, если он знает, что ему предстоит?

Но когда время настало и он увидел перед собой огромную толпу, дух сомнения отравил его безмятежность. Он услышал речь Генерала Р и в тот же миг вспомнил о Карандже. Почему не свалить вину на него? Но он пересилил искушение и поднялся. Как он сможет потом смотреть Мумби в глаза? Сердце едва не выскакивало из груди, и ладони вспотели, когда он шел сквозь толпу. Ноги еле повиновались ему, но голова была ясная и решение — окончательное. Он поднимается на помост и при всем народе сознается в своем преступлении. Он не думал ни о чем другом. Ни крики, ни песни, ни славословия не отвлекут его от цели. Сознание необходимости предстоящего прогнало страх, когда он застыл подле микрофона во внезапно наступившей тишине. Едва он начал говорить, как почувствовал облегчение. Бремя, тяготевшее над ним долгие годы, свалилось с плеч. Он был свободен, спокоен, уверен в себе.

Но лишь на мгновение.

Едва он умолк, умолкла и ликующая песнь в его груди — радость свободы. Тишина тяжело пригнула его к земле. Все вокруг заволокло туманом. Он спустился с помоста и опять шел сквозь толпу, которая теперь безмолвствовала. Только сейчас осознал он с ужасающей ясностью, что натворил, и смутные мысли, кружившиеся в голове, внезапно пришли в порядок. Итак, он ответствен за все, что делал в прошлом, за все, что будет с ним в будущем. Нужно обдумывать каждый свой шаг. Ничто теперь не заставило бы его подняться на помост.

Он представил себе, как толпа разрывает его тело на части, представил реально, осязаемо. Он не вошел в хижину. В ушах его звучал сумасшедший смех Гитхуа, ему казалось, что за ним гонятся. Он не хотел умирать, он хотел жить. Ради того чтобы вернуть доверие Мумби, он потерял все. Он задержался на миг у дверей своей хижины и огляделся, окинул взглядом деревню, торговое местечко Кабуи и дорогу, ведущую вдаль. Люди очнутся, придут за ним сюда. В небе собирались тучи. Может, он успеет убежать еще до того, как польет дождь? Он двинулся в сторону шоссе. Прошел несколько ярдов и вспомнил, что может наткнуться на людей, возвращающихся из Рун-гея. Но он же знает другую тропинку, напрямик до шоссе, ведущего в Найроби. Там его ждет новая жизнь.

Да, так будет вернее. Он чуть не бегом пустился вдоль главной улицы, по которой каждый день ходил в поле. Но возвращавшиеся с митинга уже стекались в деревню. Улицы вскоре наполнятся людьми, ему не удастся скрыться. Он еще прибавил шагу. Скоро он поравнялся с хижиной Старухи и, несмотря на подгонявший его ужас, ощутил непреодолимое желание увидеть Старуху еще раз, напоследок. Но отбросил эту безумную мысль и заспешил дальше, чтобы выйти на шоссе до дождя, до сумерек.

Первые редкие капли упали в дорожную пыль, едва он сделал несколько шагов. Пожалуй, лучше переждать дождь, подумал он, спрятаться у Старухи, а там наступит вечер — кто его увидит в темноте? Он вернулся, пересек улицу и, подавив в себе звонкий голос, кричавший ему, чтобы он бежал прочь без оглядки, вошел в хижину. Старуха сидела у потухшего очага, зарыв ноги в остывшую золу. Она медленно подняла голову. Ее глаза в полутемной хижине мерцали странным, пугающим блеском.

— Ты… ты вернулся! — вскрикнула она, и лицо ее исказила мертвенная, не от мира сего, улыбка.

— Да, — сказал он, и его тело заныло желанием бежать, которое он вновь подавил.

— Я знала, что ты придешь, знала, что ты вернешься за мной, — она обезумела от непонятной ему радости, попробовала подняться, но зашаталась и сползла на прежнее место. — Все эти годы я ждала тебя — знала, что тебя не убили. А люди, когда я им говорила, — знаешь, они не верили. Не верили, что ты уже приходил ко мне.

Она все-таки поднялась и двинулась к нему неверными шагами. Но Муго не слушал ее безумного бормотания. Мгновение — и лицо ее изменилось. Он глядел в глаза своей тетки! Новая волна ярости всколыхнула его. Пережить то, что уже было вчера и позавчера… Нет, на этот раз она от него не уйдет! Он заставит исчезнуть эту ехидную ухмылку, этот презрительный блеск в глазах. Но тут женщина, шатаясь, снова опустилась на свое место у очага. Улыбка все еще витала у нее на лице. Она не шевельнулась, не издала ни звука. И внезапно он понял: единственный человек, с которым его что-то связывало, мертв. Он закрыл лицо руками и стоял недвижно несколько секунд.