— Нет, — не сразу отозвался Каранджа, ему не хотелось говорить.

— На улице дождь. Обогрелся бы чаем перед дорогой, раз не хочешь остаться.

— Я же тебе сказал: мне не хочется чаю! — В его голосе слышалось раздражение. Оно было вызвано не столько словами Ваириму, сколько упрямым мешком, с которым Каранджа никак не мог справиться, едким дымом в хижине, моросящим дождем и вообще всем на свете.

— Ну-ну, я ведь только спросила, — произнесла Ваириму примирительно.

Каранджа и раньше не баловал мать вниманием. Она была третьей из четырех жен его отца. Он приобретал их, уплачивая положенное количество коров и коз, но потом предоставлял им самим заботиться о себе. Хижины для них он поставил на расстоянии доброй мили от своей и каждой уделял поровну от щедрот своих, каждую навещал в положенное время, награждал ребенком, а затем удалялся восвояси. Дети Ваириму обычно умирали, едва появившись на свет, только Каранджа выжил, став единственным живым доказательством регулярных визитов, которыми ее удостаивал супруг. Ванриму в сыне души не чаяла, надеялась, что он будет ей опорой на старости лет. Но у Каранджи очень рано появились наклонности, не свидетельствующие о чрезмерном трудолюбии. Он пел, играл на гитаре, его видели с женщинами.

— Пора тебе за ум браться! Каждый должен трудиться, — ворчала Ванриму и грозилась, что сломает или сожжет гитару. Раздоры случались у них часто, но потом они мирились, и мать уже с нежностью пеняла ему и рассказывала в назидание старую притчу о лентяе. Теперь, став взрослым и порой, в тяжелые минуты, тоскуя о матери, он прежде всего вспоминал ее любимую притчу.

"Давным-давно жила одна бедная женщина, и был у нее единственный сын. Ньоки — так звали женщину — старалась внушить сыну, что они нищие и что надо работать в поте лица, чтобы не умереть с голоду. Но сын не слушал ее. Каждое утро он, встав с постели, начищал башмаки, наглаживал рубаху и отправлялся шататься по пивным и чайным со своими дружками. А каждый вечер приводил домой развеселую компанию парней и девушек и требовал, чтобы мать угощала их. Ньоки была добрая женщина, и ей нравилось, когда в доме собиралась молодежь. Она приветливо встречала гостей, кормила их и поила. С каждым днем ей приходилось все труднее, потому что сын так и не желал взять мотыгу и работать в поле, но она любила его и потому старалась прятать свою печаль от людей. Да, доброе у нее было сердце… Люди в один голос хвалили ее за щедрость и трудолюбие, и парня иначе, как сын Ньоки, никто не называл. Лентяю это не нравилось — он тоже любил свою мать.

Как-то раз сын привел домой трех своих дружков из соседней деревни. Сам он часто бывал у них, и его принимали на славу. Ему давно хотелось отплатить им за гостеприимство. Вот он и сказал матери, чтобы она накрывала на стол так, как в праздник. Ньоки развела большой огонь в очаге, постелила чистую скатерть, принесла тарелки, ложки и все тщательно перетерла. Потом вышла за дверь. Сын был на верху блаженства и все нахваливал свою мать и то, как вкусно она стряпает. Тем временем Ньоки вернулась, неся на подносе пару начищенных башмаков!

"Я сегодня не работала в поле, — сказала она сыну. — Я весь день чистила эти башмаки и ничего, кроме них, гостям предложить не могу".

Сын онемел от стыда. На следующее утро он взял мотыгу и пангу и не уходил с поля, пока не стемнело…"

— А-а, понял, понял, — говорил Каранджа. — Ну ладно, завтра пойдем в поле вместе.

Во время чрезвычайного положения Ваириму изболелась душой: сын стал полицейским!

"Против людей пошел! Человек, который предает свой народ, добром не кончит".

Но хоть и стыдно ей было за сына, она все же тревожилась о нем, ибо, говорила она, дитя, что в чреве носила, из сердца не выкинешь.

Наконец Каранджа уложил мешок. Потом, словно спохватившись, обернулся к матери:

— А гитара моя где?

— Посмотри вон там, в углу.

Каранджа только сейчас вспомнил о гитаре. Во время чрезвычайного положения было не до музыки! Теперь ему пришлось разгрести целую гору битых глиняных горшков, калабашей. Гитара лежала в самом низу. Лак на ней потрескался, она покрылась толстым слоем копоти и пыли и пропахла дымом. Две струны лопнули, остальные ослабли. Он попробовал оттереть пыль и сажу, но вскоре махнул рукой. Настроил целые струны, для пробы побренчал. Гитара откликнулась дребезжащим звуком. В нее набилась земля. Забросив ее на плечо. Каранджа направился к двери.

На улице все моросил дождь.

— Ну куда ты пойдешь в такую непогоду? — не выдержала Ваириму.

Каранджа замер на пороге, словно ошарашенный этим вопросом. Медленно повернулся, потухшие глаза неярко сверкнули. Грудь высоко вздымалась. Он уже собрался ответить, но тут сквозняк бросил ему в лицо дымом, он зажмурился и пошатнулся. На глаза набежали слезы.

— Не знаю, — произнес он и добавил уже решительнее: — Пойду в Гитхиму.

Он шагнул через порог. Ваириму не шелохнулась.

Дождь глухо стучал по мешку, барабанил по гитаре. Вскоре пыль и сажа размокли, потекли по спине. Сквозь серую пелену он шел к автобусной остановке в торговом центре Табаи, шел не глядя по сторонам. К остановке подкатил автобус, высадил пассажиров и тронулся дальше. Каранджа не прибавил шагу — спешить ему было некуда. И тут он увидел, что дорогу переходит Мумби. Она, паверное, приехала с этим автобусом. На голове у нее была накидка, укрывавшая волосы от влаги. У него затрепетало и учащенно забилось сердце. В мглистом ореоле дождя Мумби казалась еще прекрасней.

Но как забыть выражение ее лица — тревогу и любовь, когда она склонилась над упавшим Гиконьо? Каранджа застонал от отчаяния. Если бы она хоть вскользь глянула на него тогда, можно было бы еще надеяться. Но он ей был безразличен.

Однако сердце не унималось. Мумби подходила все ближе, пока едва не столкнулась с ним. Она удивленно вскрикнула.

— Как Гиконьо? — спросил он. Конечно же, она возвращается из госпиталя — ведь ее не было на митинге.

— Слава богу, ничего страшного. Сестры сказали, что его скоро выпишут.

— Я искал тебя. Хотел поблагодарить за записку.

— Не стоит благодарности. Написать несколько слов нетрудно. Впрочем, ты все равно не послушался.

— Понять не мог, чем вызвано твое предупреждение. Я подумал, может, ты хочешь встретиться со мной.

— Ничего подобного!

— Никогда?

— Никогда. — Оба говорили торопливо. Дождь не располагал к долгой беседе.

— Во всяком случае, спасибо тебе! — произнес он после короткой паузы. — Они хотели меня убить?

— Не знаю.

— Зато я знаю. Мваура сам мне потом сказал.

— Кто такой Мваура?

— Он работает вместе со мной. Когда Муго появился на митинге…

— Муго пришел?

— Да. И признался…

— Признался?!

— Разве ты ничего не знаешь? Он пришел на митинг и покаялся перед всем народом. Похоже, он смелый человек.

— Похоже! — пробормотала она, все еще не оправившись от потрясения и беспокойно переминаясь с ноги на ногу. — Ну я пошла.

— Нельзя ли… Можно мне повидать ребенка?.. Последний раз…

— Ах, Каранджа, будь мужчиной, оставь меня наконец в покое! — сердито выпалила Мумби и зашагала прочь. Каранджа провожал ее взглядом, пока она не исчезла в пелене дождя у деревенских хижин.

— Да, Муго отважный человек, — повторил он, глядя ей вслед. — Он спас мне жизнь… Ради чего?

И Каранджа побрел дальше, медленно, еле волоча ноги, все равно весь промок… К остановке одновременно подкатили два автобуса. Первый назывался "Чудом уцелел", на втором красовалась надпись: "Счастливчик".

— Найроби? — спросил кондуктор, подхватив его багаж.

— Гитхима, — буркнул Каранджа, подтаскивая мешок к себе.

— Залезай, живо! — Прежде чем Каранджа отыскал свободное место, кондуктор дал свисток и "Чудом уцелел" помчался дальше. Но "Счастливчик" тоже с ходу дал газ и обогнал конкурента, чтобы перехватить пассажиров на следующей остановке.