— А сколько он будет так тянуть, зачем ему?

Чем серьезней значение универсала, тем правомерней этот странный будто вопрос: зачем столько зарабатывать?

Человек, получающий пятьсот или около того рублей в месяц, запросами принципиально отличается от пяти соседей, зарабатывающих эти пятьсот гуртом. Ни проесть (свое хозяйство, усадьба, премиальное зерно в основном решают для него «вопросы хлеба и пшена»), ни пропить (сама работа, с какой он справляется, — ручательство, что в общем он человек непьющий) эти деньги нельзя. Возникает сберкнижка. Но он не банкир, деньги для него — не самоцель, его вклад — лишь отложенный спрос. Если текущий его счет впрямь «течет», периодически беднеет, воплощаясь во что-то желанное, все идет нормально. Если же реализовать деньги там, где их заработал, нельзя, вклад становится «фондом миграции». Сберкнижка превращается в воздушный шар, способный перенести в город или «в сторону южную» самого владельца или его подросших детей. Возможно, да чаще и происходит, иное: вклад перестает расти, потому что универсал перестает тянуться. Работа, что ни говори, тяжелая, а — «всех денег не заработаешь, здоровье дороже». В этом случае период, в какой универсал развернул истинные свои возможности, намеренно прерывается, и человек понижает расход энергии до уровня соседей, получающих пятьсот на пятерых иль на троих.

Работающий так, как Вдовин, целине нужен, но так зарабатывающий — нет. Потому что заработком своим он ставит себя далеко за рамки того потребления, какое здесь ему предлагается.

Совхоз «Первомайский» под Кустанаем — превосходное в полеводческом смысле, очень доходное хозяйство, «кустанайского хлопка» — пушистого зловредного осота — больше нет, на сильной пшенице выручают миллионы. Здесь высокие премиальные, в страду женщина-разнорабочая и та получает 8—10 рублей в день.

Но убогое впечатление производили и саманные домишки (по Кулунде я знаю, что Госстрах отказывается страховать такой «жилфонд»), и школа, где в двух комнатах сидели четыре разных класса, и тесная, загроможденная «стеклотарой» лавка сельпо. В лавке высилась куча белых, издалека привезенных арбузов. Кто-то, видно, распорядился подкрепить целину витаминами, но цену установили дикую — 46 копеек кило, и арбузы сгнивали, ожидая списания. Жалкий, пропыленный «промтовар» — какая-то обувь, платья, платки — тленья избежал, но ни одна из хозяек, заходивших при мне, даже не поглядела на полки с этим привычным хламом.

— А мы дома ничего и не берем, — объясняли тетки. — Уберемся — в Кустанай двинем, совхоз дает машины. Да и там за городскими ничего не захватишь, весь импорт еще с баз растащат. Вот вы ездите, видите… Есть же города — цигейковые шубы висят, гарнитуры стоят годами! Тюля какого хочешь навалом, сапожки женские импортные, тарелки глубокие, трикотаж, полотенца махровые — все лежит, никто не давится. Да никаких денег на езду не жалко, сложились бы — одна в один край, другая в другой, списки в руки — поезжай, вези! Разузнать бы только…

Я высказал было сомнение насчет таких городов, но меня оборвали: замахнулся на мечту. Есть, есть города, где и газовых плит, и сервизов чайных, и холодильников, шерстяных одеял, детских костюмов с начесом, ковров — всего невпроворот, только далеко это, из степи не доберешься.

Лет шестьдесят назад, в разгар переселения, Михаил Пришвин так передавал представления крестьян черноземных губерний о новых местах: «Там, в этой чудесной стране: картошка — двугривенный, хлеб — четвертак, мясо — три копейки; лес — даром бери. В таком съедобном стиле рисуют себе синюю птицу и страну обетованную люди земли, оторванные от нее…»

Люди ныне сытой, обремененной рублями целины рисуют свой рай вовсе уже не в продовольственном, а скорее в промтоварном стиле.

Городов, где в универмагах полки ломятся, я впрямь не видал, но сельские магазины, где «дефицит» не дефицит и где многое из грез целинниц могло бы сбыться, есть, я в них бывал, и заповедные эти острова ближе, чем Эстония, — в том же Казахстане. Я рассказывал о потребсоюзе Меркенского района Джамбулской области.

Там просторные, сияющие магазины. «Сапожок» — обувь на любой вкус; «Ягодка» — фрукты-овощи круглый год, «Мелодия» — баяны, скрипки, пластинки. Там председатель потребсоюза И. М. Черкис работает бессменно четверть века и работает: его торговая сеть замечает и старается выловить каждую отложенную тысячу, у него товарооборот, а не товарозастой, у него свои цеха и колбасы начиняют, и торты пекут, и пиво варят, его сласти разбирает черноглазая детвора всей Чуйской долины. Там вклады в сберкассах считают кооператорской задолженностью колхознику: больше на книжках — хуже торговля, хуже жизнь. Послы Черкиса летают на всякие ярмарки, и из тридцати миллионов рублей годового товарооборота четыре миллиона не покрыто фондами, а добыто расторопностью. При мне женщины-казашки за чаем хвалили Черкиса, поднимаясь, не подозревая того, до политэкономических высот:

— У Черкиса рубль везде одинаковый… Как в другом месте? В чабанской бригаде человек живет — купить нечего, рубль легкий. В колхозе живет — сельпо близко, рубль лучше. В районе универмаг большой — дорогой рубль. В Джамбул поехал — всякий товар, в Алма-Ату — совсем хорошо. Молодежь ездит, видит. Три раза деньги отвез, на четвертый сам там остался. Через год в гости едет — красивый, модный. Дальше от бригады уехал — больше всего получишь на рубль. В селе клуб плохой — важно, да? А рубль неодинаковый — разве не важно? В Мерке рубль кругом одинаковый, товар к человеку едет!

Но рассказывать такое в лавке, пропахшей гнилыми арбузами, значило дразнить голодного. А товаров тут, видно, нет и потому, что кто-то другой, умелый, оборотистый, перехватил целинную долю…

Допустим, однако, что особо ценному работнику помогут с толком истратить заработанное: район выделит ему «Москвича», а рабкооп добудет гарнитур и холодильник. Все равно — лично, в одиночку создать жизненный комплекс по своей мерке он не сможет. Максимум, что сумеет он самостоятельно, — это построить дом (хотя как раз индивидуальное строительство на целине идет очень туго, даже в колхозах ориентируются на казенное жилье). Но уже с водою для питья он входит в сферу обслуживания.

«Новый дом пустовать не будет!» — так звучал один из кулундинских лозунгов. Оказалось — будет. И уже пустует в Углах, Ключах, Благовещенке. Да не камышитовые, не «сборно-щелевые» — кирпичные дома пустуют! Потому что опять-таки нужен комплекс, весь жизненный круг, а не долька его. Опрос новосибирских социологов показал, что в требованиях сибиряков к своему поселку на первых местах стоят водопровод, детсад и баня, затем медпункт (аптека), столовая (чайная) и школа, потом требуют магазин, клуб и швейное ателье, а под конец речь о пекарне и парикмахерской. О спортивных залах, закрытых бассейнах и прочих достояниях колхозов с дифрентой I в степи не заикаются, но идея жизненного комплекса, в котором общественная часть благ была бы выравнена с заработками, то есть личной частью, проникла повсеместно.

«Не родители детей увозят, а дети — родителей!» — сказала мне в «Первомайском» одна женщина, мать троих школьников. «У нас не механизатор сдерживает урожаи, а учительница немецкого», — говорит знакомый омский агроном. Чем прочней материальное положение семьи, тем большего хочет она для своих детей, и редкий универсал не мечтает видеть сына и дочь студентами. А из Федоровского района, где «Первомайский», ежегодно выбывает от ста до ста сорока педагогов. Мастер-универсал зарабатывает в несколько раз больше врача, и это вроде бы хорошо, но молодой врач (точней — «врачиха»), отбыв после вуза положенное, всеми правдами-неправдами перебирается в город. Если еще до приезда в село та «врачиха» узами брака не связала себя с сельским хозяйством, надежд на ее укоренение мало.

В одной книге по оборонному русскому зодчеству емко сказано, что крепости Пскова, Изборска, Новгорода выражали не русскую мощь, а силу противника. Башню, какую легко могли взять тевтоны, и строить было незачем.