Иногда голос срывался. Но как ни странно — это тоже на пользу. Появлялась еще одна краска в стиле, интонация в голосе. Как-то Лев Толстой, «подводя итоги» своим многолетним попыткам образумить власти, признался своему секретарю: порой хочется вместо всего этого сделать так: «Ку-ку!»

А что еще остается? Когда комбайностроители «Ростсельмаша» за свои тысячи «болтов в мешке» пожелали знак качества, а в перспективе и госпремию, — Черниченко не выдержал и издал свое громкое мальчишеское «ку-ку» («Комбайн косит и молотит»). Обиделись. Не за себя, нет, а за «честь советской марки». («Как будто не сами они, такой работой, втаптывают ее в грязь?»)

Действует и сегодня черниченковское «ку-ку» — порой сильнее логики цифр.

Но о цифрах особый разговор. Они, в таком качестве, так азартно, просто-таки карнавально работающие — воистину открытие Юрия Черниченко.

Его заслуга. Но и мы к ним, таким цифрам, все более восприимчивы. Отчего бы? Видимо, надоело ничего не понимать.

Как в те годы, когда читали о небывалых урожаях «белого золота» (цифры, цифры), а обыкновенные простыни, постельное белье вдруг стали недоступной роскошью для растерявшегося населения.

И вот навстречу этим цифрам, таким — черниченковские. Не просто правдивые, а как и сами слова у этого писателя — жалящие, удивленные, негодующие, хохочущие…

Скромно, просто называет свою (и Лисичкина, и Стреляного) прозу — деловой. Деловая, да, а не строчкогонство. Деловая, то есть все по делу, со знанием дела, делающая дело. Какое же дело, если говорить не вообще и не по частностям хозяйственным? (Впрочем, любые «частности» в очерках, выступлениях Черниченко это то, что давно стало государственными проблемами. Например, «проблема крыши» над хозинвентарем. Или выгребание по «первой заповеди» не только зерна фуражного, но и семян ради того, «чтобы вбить себя в сводку»).

И все-таки какая сверхзадача у «деловой прозы» Юрия Черниченко? Не идейно-художественная, а именно деловая, практическая? Формулируется просто: дожить до того времени (то есть не дожить, а все возможное и невозможное сделать), чтобы страна хлеб не покупала, а продавала. Не больше и не меньше. Из той же Одессы танкеры шли бы, уходили, груженные зерном, а не приходили с канадскими да американскими бобами, соей, кукурузой.

Давайте припомним: да ведь Черниченко приучал нас к горькой и стыдной правде: продаем невосполнимое — газ, нефть, сырье (то есть у внуков из кармана тащим), а чем надо бы торговать — покупаем. Знали и без него, но вроде бы и не знали. Мысль неизреченная — тоже оборачивается ложью.

Изрекать ее начал именно Черниченко — во весь голос, на каждом шагу и тоже с цифрами (покупаем ровно столько, сколько теряем из-за показушной уборки, из-за некачественной техники и пр. и пр, — в этих «пр.» и «крыши», которых как не было, так и нет).

Когда болезнь вслух названа, ее можно начинать лечить грамотно.

Вот он заговорил о «сильных пшеницах», о проценте клейковины в зерне, сахара в свекле — и тоже будто вспомнили о почему-то старательно забытом. Нет, селекционеры да настоящие хозяева помнили, но кто их слышал. А неистового Черниченко услышали.

Гляди, еще одно постановление: не гнать на сахарные заводы воду, оценивать урожай свеклы по сахару и т. д. и т. п.

Но уже минула та пора, когда латанием дыр можно было кого-то утешить, на том успокоиться.

Сегодняшняя перестройка экономической, общественной жизни, сознания (и производительных сил и производственных отношений) — это комплексный подход к любой частной проблеме. И главное — подход прежде всего социальный. Дать простор производительным силам, убрать все административно-бюрократические препоны — через гласность, демократизацию общества.

А где сейчас Юрий Черниченко, вот сейчас, когда я пишу эти строчки? Позвонил в Москву. Он в командировке.

Нет, не скоро время отпустит «на покой» таких людей, работников, бойцов, как Черниченко. Нужда в них сегодня не меньшая, чем до перестройки, а, пожалуй, еще большая.

А. Адамович

КУБАНЬ — ВОЛОГОДЧИНА

Компас — прибор простой, ничего, кроме направления «север — юг», указать не может. Красный конец стрелки компаса всегда устремлен к пышному Югу, здесь плодородна земля, здесь просторно технике, высоки урожаи, тут достаток рабочих рук. Синий конец тянется к тихому, задумчивому Северу, где подзолы, валуны на крохотных полях, где урожаи сам-три, где деревушки никак не схожи с щеголеватыми станицами Юга. Разительный контраст.

Вы скажете, сейчас этот контраст исчезает. Да, к радости всего Нечерноземья, в марте 1965 года началось возрождение старой земли.

Но как возник громадный разрыв в экономике — тот разрыв, что исчезнет не сразу? Что породило его? Как и всякий связанный с сельским хозяйством человек, я думал об этом контрасте, когда ехал с севера на юг, и не мог не ощущать его, когда возвращался на север.

I

Лето 1963 года я прожил у Николая Афанасьевича Неудачного, председателя усть-лабинского колхоза имени Крупской. Точней, не у самого Неудачного (своего дома у него тогда еще не было), а у Ирины Гордеевны Левченко, по-хуторскому — Гордевнушки, старой казачки, квартирной хозяйки председателя. Домик Гордевнушки стоит на хуторе Железном, у пруда, под старой приметной шелковицей.

В тот год Усть-Лабинский район, инициатор всесоюзного соревнования за высокий урожай, не сходил с первых полос газет. Среди других газетчиков «на передний край битвы за хлеб» прислали и меня. Время от времени я наезжал в Тенгинскую, Ладожскую, в сам Усть-Лабинск, но больше жил в Железном.

Колхоз имени Крупской не знаменит, хотя показатели последних лет дают право на известность. Средний урожай пшеницы за шестилетие здесь превысил 36 центнеров на круг, в неблагоприятное лето 1964 года колхоз получил самый высокий намолот зерна среди хозяйств Кубани, да и, видимо, всей России, — 39,7 центнера с гектара. На сто гектаров артель производит больше ста центнеров мяса, около пятисот центнеров молока, урожайность сахарной свеклы достигла четырехсот центнеров. Словом, колхоз богатый, гектар пашни приносит здесь в год больше четырехсот рублей дохода. Оплата человекодня составила в шестьдесят четвертом году 2 рубля 93 копейки плюс к тому килограмм зерна и пятьдесят граммов масла на каждый заработанный рубль (продукты выдаются бесплатно).

Мало известен же он по ряду причин. Лежит в стороне от асфальта, особо эффектных строений и вообще новинок, годных для демонстрации в любое время года, здесь нет. В ряду богатых хозяйств этот колхоз — новичок, выскочка: за последние годы производство мяса возросло в четырнадцать раз, валовой надой поднялся в пятнадцать раз, намолот удвоился. Несомненно сказывается и полное равнодушие председателя к шумихе, отвращение к показухе любого рода, а также те особенности его характера, что скорее дают основание считать его «хитрованом», чем каноническим передовиком.

Николай Афанасьевич — не казак, родом он из Льгова, на Кубань приехал уже агрономом и до колхоза имени Крупской работал бригадиром в соседнем совхозе. Это важно, так как старых знакомств и связей среди хозяйственников у него не было, на ноги пришлось подниматься самому. Конечно же, начиналось с драных хомутов, общей безалаберности и ожины на полях, но говорить подробно о том нет нужды, потому что драный хомут как символ трудного начала уже больше десяти лет кочует из очерка в очерк.

Гордевнушка взяла холостого председателя на постой не без тайной корысти: будет топливо и даровой корм птице. Но обмишурилась: жилец оказался недомовитым. Про хворост приходилось напоминать трижды, корову же, когда колхозников заставили продать свой скот, он велел отвести в первый же день. Занятый хозяйством, председатель долгое время сохранял собственный зажиток на студенческом уровне, мог откладывать с осени на осень покупку нового плаща.

Впрочем, к поре, когда я их узнал, отношения Неудачного и Гордевнушки давно уже не были отношениями жильца и хозяйки. Неизносимой труженице Гордевнушке нравилась двужильность Николая Афанасьевича, она почувствовала в нем хозяина и зауважала его. Заботилась по-матерински, гордилась им, ревниво ловила каждый отзыв на улице и всеми доступными средствами направляла общественное мнение в пользу своего Колечки.