Серьезней иное замечание: патриархальщина! Сытое благополучие, душевный покой. В век научно-технической революции миграция закономерна, она питает города, она движет сельскую производительность…
Покой — но не застой. Курганская область приближается к мировому рекорду в урожайности суходольных яровых хлебов, ее сто пудов в среднем за пятилетку, ее шесть центнеров прироста за пять лет — свидетельства крепкого общественного здоровья. А если о беспокойстве хозяйском, дальновидном, то надо поискать людей менее благодушных, чем в степном городе Кургане.
— Массовая миграция из сибирского села — тяжкий просчет нашей прогнозирующей науки, — говорит Филипп Кириллович Князев, первый секретарь Курганского обкома. — Проблемы не могут появляться внезапно, вдруг: они видны издали, уже за пять-то лет — наверняка. Неужели наши плановые органы не видели, что поселок в двадцать дворов при обязательном среднем образовании не выстоит? Школу там не поставишь, возить — ни автобусов, ни дорог, аттестат уже обязателен, потому что родители его требуют от детей и от государства. «Мне надо из ребят людей сделать — перебираюсь в крупное село или в город». За всю историю не строили столько школ, как в прошлую пятилетку, и все главный мотив ухода — «негде учить ребят».
— «Не хлебом единым» — это для села приобрело особое звучание. У нас разбегался было восток, целина. Приняли меры — вы в Целинном видели. Но стал шевелиться северо-запад области — почему? Тут населения больше, дорожить каждым человеком не стали, обхаживать его нечего, в итоге — «лучше буду получать меньше, но жить по-человечески!»
— Несчастье в том, что Западную Сибирь, Урал обделяют людьми, тогда как этой зоной можно кормить страну.
V
О собственной коллекции пшениц я мечтал давно, но дальше благих намерений дело не шло. Невзначай она сама собою составилась, и довольно полная. В ней три колоса, но среди них есть пшеница, какой уже нет, пшеница, какой еще нет, и пшеница, кормящая нас сегодня. Все они имеют отношение к очевидному теперь факту, что нам, стране яровых по преимуществу пшениц, стало нечего сеять, и к явлению мирового земледелия, именуемому «зеленой революцией».
Та, какой в полях больше нет, — плотная белая двузернянка, «зандури» по-грузински и «тритикум тимофееви» по-научному — пришла к нам, вероятно, из времен Урарту.
— Нашел я ее в двадцать втором году на Сурамском перевале, — рассказывал, подарив конверт с колосьями, Петр Михайлович Жуковский. — Был я тогда сотрудником Тифлисского ботанического сада, увлекся блестящей работой Николая Ивановича Вавилова о происхождении культурной ржи из сорно-полевой. Изучил способом пешего передвижения Нагорный Карабах и Западную Грузию, «зандури» нашел как сорняк, назвал в честь профессора Тимофеева, чудесного человека. Колосок неказист, но оказался эталоном иммунитета — совершенно не восприимчив к ржавчине. Потом, много позже, пришлось говорить на мировом конгрессе в Эдинбурге, чтоб берегли «тимофееви» в коллекциях — в Закавказье ее и след простыл. Скрещивается она плохо, но австралийцы, канадцы, даже Англия уже имеют ряд гибридов с нею — сорт «ли», например. Представляете, что значило бы для нас победить ржавчину? В обычный год теряем десятую часть урожая…
Кабинет квартиры на Кировском проспекте Ленинграда. Много картин, иные очень современного письма. На столе журнальная верстка: Петр Михайлович — редактор «Генетики» (на девятом-то десятке!). В этот дом пришла нежданная радость. Сотрудник Института истории Академии наук СССР В. Д. Есаков открыл уцелевшую часть архива Николая Ивановича Вавилова, а в ней — переписку Вавилова с Жуковским, и долголетнюю — с двадцать второго по самый тридцать девятый год! Те письма Петр Михайлович считал давно погибшими, но воистину — «рукописи не горят». Недавно ездил с историком в хранилище читать адресованные себе и свои страницы, вернулся возбужденным, взволнованным.
— Николай Иванович пишет, что из Закавказья в мировую коллекцию поступил исключительно богатый и ценный материал. Высшей оценки не может быть. Значит, жизнь прожита недаром!
На трудах Жуковского выросли поколения растениеводов.
Странное дело: его фундаментальную книгу «Культурные растения и их сородичи» читать легко, быстро читать — невозможно. Включается фантазия. Ни грана лишнего, не простое будто наблюдение — насколько безошибочен был первобытный человек в выборе растений и животных для одомашнивания — вдруг задело тебя, и мысль потекла. В самом деле, взял сразу все полезное и ни от чего потом не отказался! Подумать — от бронзы до шагов по Луне ничего существенного в культуру не введено, кроме разве очень горького (хинного дерева) и очень сладкого (сахарной свеклы), а все растительное многообразие полей, огородов, садов — живая археология. Человек только перемещал растущее из долины в долину, с континента на континент.
Вскользь брошено — Рим времен цезарей не знал риса, цитрусов, картофеля, томатов, фасоли, а современные земледельческие супердержавы — США, Канада, Аргентина, Австралия — целиком основали свое растениеводство на иноземных культурах, и зеленый обмен уже понят тобой как часть цивилизации. Природа дала будто все, но вовсе не открыла кандидату в венцы творения, этому «гомо сапиенс», что лучшие на планете дыни получатся в Средней Азии, а высшие урожаи пшеницы дадут бывшие индейские прерии.
Насколько ты «сапиенс», гомо? Насколько способен к обмену, общению, к выгодному бескорыстию? — таким был экзаменационный вопрос. Культура поля всегда шла рука об руку с культурой человека — закон сформулирован Вавиловым. Мерило культуры одного человека — в умении обмениваться знаниями, отражение культурности народа — его поля. «Безостая-1» — земной аналог полета Гагарина, в ней скрестились усилия доброго десятка стран. Пшеница «гейнс», давшая американцам по 142 центнера с гектара, — земледельческое соответствие высадки на Луне, а в сорте — чуть не весь мир. Один в поле, может быть, и воин, но — не земледелец. При первой встрече с инопланетянами мы предъявим колос как достижение своей цивилизации и дадим его в обмен — в знак своей культурности.
В книге волнует единство живого мира во времени и пространстве. В ней — дух Вавилова.
— Он был насквозь человеком будущего. Я писал: он был как вулкан Страмболи — вечно пылая, освещал путь другим, — говорит Жуковский.
Исаакиевская площадь многолюдна и многоязыка: туристов, чужеземных и наших, манит гигантский, пышный, как кирасирский офицер, самый нерусский в России собор, поставленный надзирателем при православии. Сотни тысяч посетителей! На этой же площади — дом ВИРа. Здесь работал человек, титанически много сделавший для того, чтобы накормить людской род. Никаких очередей, средний турист шествует мимо.
Белый бюст Вавилова, обстановка скромного величия. Вещи, книги, мебель — все замерло, помнит… Под стеклом — куски соли, разменная монета Эфиопии. Французский, в хорошей желтой коже его высотомер. Афганский серп и чай Формозы, крахмальные лепешки Синьцзяна, пшеницы Испании, овсюг с развалин Помпеи. Гениальный улыбчивый москвич в просвет между двумя мировыми войнами, перед самой порой автострад, лайнеров, супергородов, кругосветных плаваний без всплытия, одоления детской смертности, отравления среды, подошел к древней зеленой планете как к единому целому в пространстве и времени — и выхватил из-под дорожной машины ломкий колос. В переходный миг от мотыги и серпа к гербицидам, ЭВМ и фотографии гена он с сыновним почтением отнесся к труду сотен былых поколений, сумел в семенах, колосьях, клубнях спасти ум и старание земледельца разных веков и континентов.
— Без революции его бы не было, — говорит Жуковский.
Ленинскую мысль о коммунисте — аккумуляторе всех богатств знания, выработанных человечеством, Вавилов в своей отрасли овеществил аккумуляцией в едином собрании всех зеленых ценностей, когда-либо и где бы то ни было созданных земледельцами. По теоретической мощи, по энергии, по быстроте деятельность Вавилова была отражением Великой Октябрьской революции в комплексе наук, одолевающих голод. Будучи явлением советским, эта зеленая революция получила международную направленность. В декабре 1920 года Владимир Ильич Ленин заявил: «…мы выступаем от имени всего человечества с экономически безупречной программой восстановления экономических сил мира на почве использования всего сырья, где бы оно ни было. Нам важно, чтобы голода нигде не было. Вы, капиталисты, устранить его не умеете, а мы умеем».