С этого момента их души были уже душами убийц. Дальше следовало только обсуждение технических деталей, записанное Леонидом на пленку: покупка орудий убийства (большой топор для него и маленький для нее). План был обдуман с трезвой педантичностью, ни разу не возникал вопрос:
- Постой! Ты понимаешь, КОГО мы собрались убивать?! За что?! Зачем?!
В полночь в темной квартире Давида (у Раи был от нее ключ) они ждали его возвращения с работы. Когда он вошел, Леонид ударил его топором по голове, Рая нанесла удар с другой стороны. Она вошла в такой раж, что даже поранила руку Леонида. Потом в ванной Леонид разрубил тело на 66 кусков. Работа была тяжелая, и он делал перекуры. Рая возмущалась, что он курит в ванной. Вместе они упаковали расчлененный труп в пластиковые мешки, Рая смыла кровь со стен. Что они чувствовали, разрубая голову Давида, его мозг, приведший их к богатой жизни в Америке? Помнила ли Рая, как восклицала в Конгрессе: «У Давида Дузмана такая светлая голова!»?..
Утром Леонид отвез упакованные мешки на берег реки, недалеко от дома и лаборатории и стал бросать в реку. Это было слишком неосторожно. Его заметил полицейский. Первые слова Леонида были:
- No Еnglish - «Нет английский».
Рая уже имела билет на самолет, но, поняв, что с Леонидом что-то случилось, целую неделю скрывалась в заброшенном домике у той же реки, как затравленный зверь. По ночам она выбиралась оттуда и воровала автомобильные номера с чужих машин, чтобы ставить их по пути в аэропорт на свою, запутывая следы. Она добралась до аэропорта.
Но там ее и арестовали, перед самым отлетом.
Судили их отдельно. Леонид во всем сразу признался Рая не призналась НИ В ЧЕМ. Обоим дали пожизненное заключение.
Достоевский в «Преступлении и наказании» не просто описал убийство. В образе Раскольникова он дал психологический портрет убийцы. И наказание, о котором говорит писатель, заключается не в суде и вынесении приговора, оно коренится в самом убийце - в его страхе и желании сначала оправдать себя, а потом избавиться от мыслей о совершенном преступлении, от мук совести (как у Бориса Годунова из трагедии Пушкина: «Мальчики кровавые в глазах»).
Достоевский писал, что Раскольников был преисполнен любви к людям и хотел делать им добро, отдавая награбленные при убийстве деньги. Его натура даже бунтовала против свершенного - он не мог воспользоваться награбленным, сознавая, что взял на себя грех.
Чем отличаются Рая и Леонид от Раскольникова? Как на них повлияли произошедшие за полтора века изменения политической, бытовой и моральной атмосферы?
Вопросов больше, чем ответов.
Рая и Леонид в отличие от Раскольникова не были обуреваемы идеей, думали только о своем благополучии, были чисто рациональны. В отличие от Раскольникова они не явились в суд с признанием. И не перенесли тяжелейшего психического потрясения, как он, после того, как размозжили голову Давиду и разрезали его тело на 66 кусков.
Но поучительнее всего, что их путь к преступлению пролег через стадии пропаганды советского аскетизма, через героическую борьбу Раи за освобождение мужа, за право жить в свободном обществе - и уперся в неприкрытый американский меркантилизм.
В американизации тоже много разных граней: ярких и тусклых, радостных и трагических.
В шестьдесят три года я стал все чаще чувствовать усталость от работы. Каждый день я просыпался в 5-6 часов утра и был в госпитале уже в 7-8, в зависимости от расписания. Там - быстрый обход больных, принятие решений, указания резидентам и сестрам. В 7.30 - конференция с обсуждением предстоящих дел. В свои операционные дни, три раза в неделю, ровно в 8 часов утра я уже стоял у операционного стола. В другие дни - принимал в офисе больных...
Есть медицинская поговорка: в больнице утренние часы - на вес золота, дневные - на вес серебра, вечерние - на вес меди. Интенсивная нагрузка без перерыва и расслабления продолжалась все эти годы до 2-3 часов дня, восемь часов подряд. Ноги гудели от долгого стояния. Я приходил в кабинет, Изабелла давала мне кофе, я садился в свое откидывающееся кресло, задирал по-американски ноги на стол и, как-то так само получалось, начинал дремать. Теперь я понимал Виктора, которого все чаще заставал дремлющим в кресле.
Я дремал и через дверь слышал, как в своей комнате Изабелла отвечала на звонки пациентов и страховых компаний. Один раз она беседовала с пожилой пациенткой, которой недавно я сделал одну за другой операции на двух коленях - поставил искусственные суставы. Беседа шла вяло:
- Ну да, конечно, я понимаю, после операции нога может еще болеть... А другая, говорите, не болела? Да, конечно, я понимаю... Но знаете - нога на ногу не приходится.
«НОГА НА НОГУ НЕ ПРИХОДИТСЯ!» Меня эта фраза разбудила и ужасно насмешила:
- Изабелла, вы - гений ортопедии.
- Владимир, почему, о чем вы?
- Вы ей сказали, что нога на ногу не приходится.
- Ну, Владимир!.. Она все нудила: одна нога болит, другая не болела... У меня это как-то просто с языка сорвалось. Но ее это почему-то успокоило.
- В этом-то и дело: изумительно бессмысленно, а успо- кивает.
Изабелла привыкла к моим шуткам, а я находил в них расслабление и отдых.
Иногда мне приходилось задерживался на операциях до 9-10 часов вечера. У докторов лимита рабочего времени не бывает - доктор должен всегда быть наготове, чтобы помогать больным. Тем более - хирург. Вместо лимита рабочего времени у нас дефицит рабочего долга - если ты хоть пальцем тронул больного, то обязан потом следить за его состоянием. Тем более, если сделал операцию. Так, иногда я работал по 12-14 часов подряд. А на следующий день - все сначала. И заряжать мышцы свежей энергией за ночь становилось все тяжелей. Если раньше мне просто не хватало времени, теперь уже не хватало и сил.
Ирина часто тревожно спрашивала:
- Как ты себя чувствуешь?
- Неплохо, только устал немного.
- Мне не нравится, что ты так много работаешь. Я ждала тебя весь вечер, волновалась.
Я отвечал ей строчками Симонова:
Как я выжил, будем знать
Только мы с тобой,
Просто ты умела ждать,
Как никто другой...
И тут же засыпал, как подкошенный.
Многие удивились бы, если бы знали - как тяжела хирургия для хирурга.
Операции требуют физической силы и концентрации, на каждой может случиться что-нибудь непредвиденное. Чаще всего - это сильное кровотечение. Неопытные молодые ассистенты смотрят - что делать?
- Спокойно! Два зажима - мне и ассистенту! - В глубине раны я стараюсь нащупать пальцем кровоточащий сосуд. Ритмичные удары крови стучат по кончикам моих пальцев. Надо вслепую точно попасть зажимом в нужное место. Никак не удается! Еще раз, еще... Хирург не имеет права поддаваться эмоциям, он обязан быть хозяином своих рефлексов. И нельзя уступать советам и уговорам других: хирург сам отвечает за все и за всех.
Наконец я смог зажать одну сторону сосуда, говорю ассистенту:
- Подводи свой зажим на сантиметр выше, я буду страховать. Смотри только, не зажми мне палец...
Кровотечение остановлено. Все облегченно вздыхают. Я прошу сестру:
- Вытри мне пот со лба.
На операциях я всю жизнь потел так, что потом хоть рубашку выжимай. Каждая операция стоила мне потери килограмма веса.
Но тяжелы не только сами операции - лечение не заканчивается наложением швов. Малейшее осложнение может свести на нет операцию, а иногда даже погубить жизнь пациента. И хирург обязан опять бороться за него - и побеждать.
На хирурге фокусируется особое внимание пациента и его близких. Одно дело для пациента выйти из кабинета доктора с рецептом в кармане, другое дело - отправиться на операционный стол. Он согласится принимать лекарство без объяснения его действия, но он не решится на операцию без расспросов и раздумий. Его надежда на излечение, на спасение зиждется на полном доверии хирургу. Чтобы оправдывать такое доверие, хирургу нужно иметь постоянный положительный эмоциональный баланс. Какие бы ни были у хирурга сомнения и беспокойства, он должен прятать их в себе. Без этого получится бездушная хирургия. И в то же время святая обязанность хирурга - быть абсолютно честным с пациентом, ничего от него не скрывать. Нужны особые моральные качества - терпение и выдержка, чтобы уметь сочетать в себе и то и другое.