Гермогену припомнилась дочь Годунова, именем Ксения. Она была немногим старше этой девочки с обгоревшей ножкой. Мать её, Мария Григорьевна, вместе с другими боярынями шла в церковь и вела за руку дочку, розовощёкую, большеглазую, с кудряшками на лбу и висках. И платьице на ней из голубой тафты, с оборочками, и башмачки на маленьких ножках из голубого сафьяна. Сказывали, Борис души в ней не чаял. С собой и в Троицу забрал дочку и сына.

Знал он, знал, что в охваченном огнём городе многие дети мученически сгорят в лютом огне. А того не подумал, что людей обижать — себе добра не желать.

И нет греха грешнее родительского. За всё приходится отвечать детям. И многие беды по грехам родительским сотворятся.

Эти скорые мысли ужаснули Гермогена. О чём он? Как пришло ему на ум думать о расплате детей Годунова за грехи родителя? Но позже он не раз вспомнит эти мысли и будет корить себя за них.

Между тем солнце начинало клониться к закату, и Гермоген вышел к южному порталу собора. Заметно было, что народ понемногу начинал расходиться. По кремлёвским улицам потекли людские ручейки: по Троицкой, по Никольской, по Спасской. Но это были жители Китай-города. Эти люди покинули добро, во всём полагаясь на Бога. Только бы спасти животы свои. Улочки кривые, дома высокие. Как спастись, если запылает верх? Тут были бояре в кафтанах, купцы в армяках и жёнки в летниках. На площади больше оставались тёмные ряски с клобуками, пестрядинные понёвы да посконные рубахи, подпоясанные ниже чресел. И все поглядывали в ту сторону, где застигла каждого из них беда. Но окаянный огонь, видно, не хотел униматься.

Как быстро беда равняет людей! Бояре, ремесленники и купцы хоть и разнились платьем, но все одинаково казались обездоленными, и общая печать внезапно нагрянувшей беды лежала на их лицах. И у всех на душе была одна молитва. Строго и милостиво смотрел с соборной вышины Спас. Повсюду слышались тихие и жаркие слова молитвы, и взоры были обращены к Спасу. Люди знали и верили: всё в его власти. Там, где полыхало небо, ещё оставались родные и близкие. Не задохнулись бы в погребах да подвалах, скорее развеялся бы смрад и дым.

Молился и Гермоген: «Господи, мы знаем, воистину знаем, что Ты можешь всех спасти, ежели захочешь, потому что хотя мы и согрешили, но от Тебя не отступили, ибо мы — Твоё творение и веруем в Тебя, могущего нас спасти. Да не постигнет нас ранее будущего суда лютая смерть. И лютый ответ не там, а здесь. Но, о долготерпеливый Владыка всех, не пролей на нас, согрешивших перед Тобою, скорого и праведного наказания, но, презирая все наши прегрешения, дай нам время на исправление, какими сам знаешь своими судьбами!»

Среди теснившихся ближе к паперти собора людей, объединённых таинственной связью мыслей и чувствований, начались разговоры о пожогщиках. Одни говорили, что пожогщики подосланы боярами, другие называли имя Годунова. Он-де велел пожечь Москву, дабы унять плач о царевиче Димитрии, а самого царя Феодора из Троицкой лавры, где он ныне находится, в Москву вызвать, дабы он в Углич не уехал и не узнал там всей правды, как был зарезан царевич Димитрий.

Вот где люди давали волю языкам! Позже Годунов всем рты заткнёт пытками да «засиженьем в ямы». А ныне всяк был смел. Годунова называли «властителем царства». Он-де всеми делами правит, и самому царю Феодору яко быть ему в подчинении. Гермоген дивился, как много знали люди, которых злая беда свела на Соборной площади. И про то, что Годунов взял себе лучшие земли и поместья, и луга с лесами и пчельниками, и что из казны берёт денег да золота и серебра всякого сколь захочет, и что меха ему богатые возами шлют из Сибири. А купец, стоявший возле соборной паперти рядом с дьяком, говорил, что Борис воистину царствует державным именем своей сестры — царицы Ирины.

   — Не к добру, не к добру взял себе такую волю царский шурин! — произнесла старушка, повязанная белым, потемневшим от копоти платком. В руках она держала иконку Божьей Матери. Она теснилась ближе к священнику и, видимо, хотела завести с ним разговор. Но на слова о «царском шурине» священник не откликнулся.

А на другом конце толпы жадно слушали угличанина, чудом проникшего в Москву.

   — Великую расправу учинили над моим городом. Хватали всех, били кнутом, пытали на дыбе. Звонарю отрезали язык. Зато той, что передала царевича в руки злодеев — гнусной мамке, боярыне Волоховой, Годунов дал богатые земли. А самого Битяговского, которого народ убил в гневе своём и бросил в яму, вынули из той ямы, отпели в церкви и с почестями похоронили.

   — Это ли не обличает скрытого убийства!

   — Челобитную надо царю подать, чтобы самому всё разведати.

   — Не начать бы доброго дела без разума и толка.

   — Доказчик первым под кнут пойдёт.

«Вот она, слабость страха, — подумал Гермоген. — И ты первый остережёшься».

   — Думал, что Бога так же обманет, как и людей. В Троицкой лавре ныне поклоны бьёт. Но и от людей не утаилось задуманное им. Понеже от самого Господа Бога, — тихо произнёс священник.

Было что-то великое и горькое в том, что эти несчастные погорельцы, забыв на время о своей беде, заботились о делах общих.

Позже Гермоген не раз вспомнит слышанное им в тот день от погорельцев и убедится в мудрости народной молвы, когда в руки ему попадётся собственный наказ Годунова посланнику в Литве: «Станут спрашивать про пожары московские, то говорить: мне в то время не случилось быть в Москве; своровали мужики-воры, люди Нагих, Афанасья с братьею: это на Москве сыскано. Если же кто молвит, что есть слухи, будто зажигали люди Годуновых, то отвечать: это какой-нибудь вор-бездельник сказывал; лихому человеку воля затевать. Годуновы — бояре именитые, великие».

Но слухи о Годунове — убийце царевича — не утихали. И когда пришёл хан Казы-Гирей под Москву, на Украине возник слух, что подвёл хана к Москве сам Годунов, дабы пресечь слухи о гибели царевича и опасаясь, как бы не поднялась на него мятежом вся Украина. Началась новая волна пыток и казней. Летописец свидетельствует, что в те дни было много побито людей, иным резали языки, иных замучили в темницах. Опустели многие сёла и целые волости.

Однако никакими сысками Годунову не удалось заглушить народную молву о царе-ироде. Видя, какую власть взял первый боярин (к этому времени он был едва ли не богаче самого царя), люди боялись самого худшего. Говорили о дурных знамениях. Москва была наполнена гадателями и волхвами. А тут случилось ещё и новое великое бедствие, в котором увидели дурное предзнаменование. Гора, под которой стоял Печерский Нижегородский монастырь, с треском сдвинулась к Волге, засыпала и разрушила церковь, и кельи, и ограды. Обитель была непростой, славилась угодниками Божьими — Дионисием Суздальским и Макарием Жетоводским, которые некогда в ней спасались. Гибель столь святого места произвела сильное впечатление на умы людей. Все ожидали бедствий неминуемых, крушения царства. Феодор слабел здоровьем, а с ним пресечётся и царский род. Опасались, что без царя законного начнутся великие беззакония.

Летописцы свидетельствуют, что этого остерегался и царь, думал, как унять гнев Божий. Будучи человеком глубоко набожным и зная, какие подвиги святоотеческие и чудеса исцеления совершал святой митрополит Алексий[35], Феодор задумал переложить мощи Алексия в серебряную раку. Судя по дальнейшему, действия его были подсказаны либо самим Годуновым, либо его сестрой — царицей Ириной. Почему царь велел Годунову взять в руки святые мощи? Почему произнёс слова, которые звучали завещанием:

— Осязай святыню, правитель народа христианского! Управляй им и впредь с ревностью. Ты достигнешь желаемого: но всё суета и миг на земле.

И естественно, это было истолковано по замыслу Годунова. Царь Феодор передавал-де в руки своему шурину державу.

А надо сказать, что мощи святого Алексия особенно почитались. Митрополит Алексий много сделал для укрепления державного духа Руси, для сохранения за Москвой статуса столицы. Помимо святости и обширной образованности (он сам переводил с древних подлинников Священное Писание), митрополит Алексий имел глубокий государственный ум, был тонким дипломатом, умевшим успешно вести переговоры с Ордой. С памятью о нём связаны чудесные исцеления. Может быть, Годунов ожидал спасительного исцеления и для себя самого (он был слаб ногами). Особенно памятна была в Москве история, когда хан Чинибек потребовал, чтобы русский царь Иоанн Красный (отец Дмитрия Донского) послал в Орду митрополита Алексия — исцелить любимую жену Тайдуллу, ослепшую за три года до того, после тяжёлой болезни. В письме хана было сказано: «Мы слышали, что небо ни в чём не отказывает молитве главного попа вашего. Да испросит же он здравия моей супруге».