— Ты знал про свадьбу дочери и что я буду у неё? — вдруг спросил Гермоген.

В глазах Горобца мелькнуло шельмоватое выражение.

   — Вижу: знал. А зачем скоморошьи малюванки сюда привёз?

   — Ты, владыка, колись о правде гуторил. Что ж, ныне правда тебе не по нраву пришлась?

   — Помню. Я говорил тебе, что правда — дело Божье. Под силу ли человеку постичь промысел Божий? Дивны мне и речи твои про Годунова, как будто он поцарствовать хочет хотя бы и семь дней...

Горобец усмехнулся:

   — Только слепой не видит, что Бориско готовит себе царство.

   — Царство устроевает Бог, и на Руси исконно правили природные цари.

   — Что было, про то люди знают, а что станет потом — узнаем... Ты бы послушал, владыко, юродивых... Есть в здешних краях один Божий человек. Сказывал людям под самую Пасху: «Бориско своё гнездо высоко устроевает. Да Царь Небесный свергнет его с высоты и гнездо его разорит...»

   — Спаси нас, Господь, от разора и брани!

Гермоген перекрестился. Горобец снова усмехнулся:

   — Уж чего доброго, а разору да брани будет довольно. Северская земля, слышь, давно уже покоя не знает... — И вдруг он резко обернулся к Гермогену: — Вы пошто в обиду даёте северских братьев? Пошто Бориска теснит их поборами, а католики разоряют православные церкви?!

Гермоген не сразу нашёлся, что ответить. Он знал, что, будучи главным управителем при царе Феодоре, Годунов не жаловал земство, теснил их налогами, давал преимущество сословию военному и что до Москвы доходили слухи о ропоте северских жителей на безбожные поборы и налоги. Но о Западной Церкви разговоры не шли. Да и какие разговоры? Там не столь давно проездом из Москвы был константинопольский патриарх Иеремия и всё уладил.

   — Ты про какие гонения без правды говоришь, Горобец? Или новые обиды чинят православной церкви? Ежели ты говоришь про затею польских панов о разделении Западной Русской Церкви на православную и унитарную, так дело то добром улажено, православные люди отвергли унию...

   — Отвергли-то отвергли, да вашему главному попу надлежало дознаться до правды истинной, — ответил Горобец, имея в виду под «главным попом» патриарха Иова.

И Горобец выложил Гермогену с целый короб всяких слухов о делах в Северской земле и в Русской Западной Церкви, и Гермоген чувствовал, что в этих слухах была горькая правда.

В тот же вечер, едва успев поужинать, Гермоген выехал в Москву. Раздоры в Западной Церкви угрожали спокойствию Москвы, миру и благоденствию православных людей. Он вспомнил тревожные сетования одного иерея о том, что в русские церкви заходят ксёндзы и пасторы и смущают прихожан странными речами. Навели смуту в западной стороне. Не хотят ли того же и в Москве? Или не знают, что на границе с Северной Украиной нет былого порядка и строгости? Движение через кордон стало свободным. В Стародуб, Севск, Новгород-Северский, Путивль стекаются смутьяны и лихие люди. И кого там только нет: и литва, и немчура, и полячишки... В народе ходят тревожные слухи, что они что-то умышляют. Что же ещё, как не покушение на царство!

О, как ещё задолго до беды бывает догадлива народная наблюдательность! Но, увы, выводы её остаются в небрежении... Гермогену не раз ещё придётся убедиться в этом.

16

Москва жила своей мирной хлебосольной жизнью, верная святоотеческим преданиям и беспечности. И первое время Гермоген готов был усомниться, ладно ли он делает, давая волю тревоге и подозрениям на основе одних только слухов? Столько безмятежного покоя, столько солнца было в Москве, так празднично сияли её золотые купола!

Когда колымага Гермогена въехала в Кремль, звонили к обедне, и звоны были радостными, убаюкивающе мягкими. Гермоген вышел из колымаги и, отправив кучера на монастырское подворье, со знакомым волнующим чувством ощутил под ногами московскую землю... Мать городов русских. Здесь в Кремле решается судьба всей русской державы. Сюда он спешил, охваченный тревогой...

Оставив в стороне Житницкую улицу с её житными рядами, Гермоген направился через Ивановскую площадь к церкви Рождества Пречистой Богородицы. Помолившись перед образом Пречистой Заступницы и поблагодарив её за благополучный приезд, Гермоген чуть отошёл в сторону и очутился рядом с восточным углом обширного боярского двора князя Мстиславского[36]. И припомнилось ему, как лет двадцать тому назад в нескольких шагах от этого места свершалась беспощадная казнь. Подробности казни Гермоген знал из летописи, хранившейся в библиотеке Чудова монастыря: царь Иван Грозный «казнил в Кремле у Пречистой на площади многих бояр, чудовского архимандрита, протопопа и многих всяких людей. А головы метали под двор Мстиславского».

Как не содрогнуться в душе, представив эту жуткую картину! Но почему чаша сия миновала Мстиславского? И что за урок преподал царь Мстиславскому? И был ли то урок? Известно, что Иоанн больше всего боялся боярской измены. Но известно также, что Мстиславский более других бояр подавал поводы к обвинению в «изменном деле» и всякий раз приносил новую «клятвенную запись» не отъезжать к другому государю. Почему же Мстиславский помилован, а другие, не столь виновные, казнены? Объяснить ли это тем, что Мстиславский был женат на племяннице царя? Нет, с родством Иоанн не считался. Он обрёк на жестокую смерть двоюродного брата Владимира Старицкого и его семью (не пощадил даже младенца-сына), хотя вина его не была доказана. Пострадали и ближайшие родственники царицы Анастасии. А вот Мстиславский, приносивший царю свою «изменную вину», процветал, получал новые чины и поместья. И это после признания в том, что он «навёл на Русскую землю хана» и, значит, был повинен и в том, что вся Москва была сожжена.

То было в 1571 году, а три года спустя произошла жестокая расправа с боярами, среди которых не было, однако, Мстиславского. Но почему же отрубленные боярские головы «метали под двор Мстиславского»? Может быть, в назидание? Но это было бы слишком простое объяснение. В тайных замыслах и «уроках» Грозного чаще всего бывало скрыто коварное изощрённое издевательство над тем, что было ему неугодно.

А неугодна ему в те годы была земщина и её наиболее яркие представители, потомки древних боярских и княжеских родов. Во главе земщины сам царь поставил Мстиславского, человека вполне чуждого её интересам. Мстиславские, потомки Гедиминовичей, были выходцами из Литвы. И видимо, ничто не связывало Мстиславского с Русской землёй, коли он не раз пытался выехать в Литву. Но, значит, Грозному и нужен был такой руководитель земства. Не исключено, что царь сам присутствовал при казни земцев. А «метание голов» было уроком для всех, а не для одного Мстиславского. Царь как бы провозгласил конец земству. Но так как это было делом невозможным, он поставил во главе земства «царя» Симеона Бекбулатовича (крещёного татарина, касимовского хана) сразу после казни земцев. Этим он решил сразу две задачи: поставив над земством такого человека, унизил достоинство бояр и одновременно лишил земство головы, ибо касимовский хан был не более чем потешным царём, которого Грозный вскоре отправил в ссылку. На том и закончился спектакль.

Понимал или не понимал Грозный, что, принижая земство, он ослабляет державу, но смута началась ещё при нём. Дворяне и бояре захватывали чужие угодья, своевольно расширяли свои дворы, об общем деле не радели, на Думе отмалчивались. А непорядков становилось всё боле. Гермоген и прежде слышал от чудовских монахов, что многие именитые люди не бывают на литургии, что в своих дворах принимают подозрительных чужеземцев, что в Кремль стали въезжать на конях лихие люди... Под окнами царского двора выкрикивали непотребные слова. Горобец прав. Порядок и власть ослабели во всей державе. А чужеземные доброхоты и рады тому. Проникают на нашу землю всеми правдами и неправдами, сеют смуту.

Думая об этом, Гермоген пошёл далее к патриаршему дому. Дорога шла мимо Мстиславского двора, одного из самых богатых и обширных в Кремле. Зато и слава о нём — на всю Россию. Говорили, что дом Мстиславского «православием цветёт». Над воротами высится домовая церковь. Сами же ворота вверху и забор увешаны иконами Спаса, Богородицы, святых угодников. Возле каждой иконы молился Гермоген, осеняя себя крестным знаменем.