Гермоген проснулся в смятении и понял этот сон, как волю неба: он должен благословить дочь иконой и оставить эту икону у неё.

Понемногу просторная клеть наполнилась людьми, и всяк принёс подарки. Вятские посады издавна славились раскрашенными изделиями из глины (и на многие века останется знаменитой вятская игрушка). То был древний промысел, видимо ещё с языческих времён, судя по изготовлению всякого рода божков, чудищ. Тут были и леший, и чёртики, и русалки. Были и матроны в киках (предшественницы матрёшек).

И все клали свои подарки на большой стол.

После венчания в церкви и праздничного застолья началось настоящее веселье. Во дворе уже играли в бубны, свирели, свистульки. И в лад музыке вперёд выскакивали певцы и плясуны. Предпочтение отдавалось частушке. Её легче было спеть, ей весело смеялись.

Певцу поднесли чару — знак признания, и он начал петь припевку за припевкой:

И следом без передышки другую, третью:

Гермоген стоял на крылечке вместе с дочерью, и оба весело смеялись. И в эту минуту они были так похожи друг на друга, что сватья, глядя на них, сказала:

— Ну, ты, Настасья, крошечки отцовской подобрала... Счастливая будешь.

И в самом деле, у дочери те же, что у отца, полные губы и густые чёрные брови, большие, широко поставленные глаза. И росту высокого, и такая же горделивая стать.

Но что это такое? Сначала подумали, что во двор силой, самоволом открыв ворота, вошла толпа скоморохов. В вятских местах скоморохи не в диковинку. Раскрашенные, в истрёпанном, но благородном платье, они ходили толпами и по двое-трое. Но эти больше походили на разбойников, чем на скоморохов. Движения резкие, чуть отрывистые. Среди них выделялся высокий пожилой чёрный мужик с седыми кудрями и с проседью в густой бороде. Он не был раскрашен. На нём был богатый кафтан, рука на перевязи. Глядел сумрачно. Остальные сбивались ближе к нему и смотрели, словно ожидая его приказаний. Он только брови сдвинул, как на середину двора вошли скоморохи и развернули бумажные свитки, прикреплённые к шестам. Все невольно стали вглядываться, что изображено на этих свитках. Главный скоморох начал свою роль:

   — Вот извольте видеть, люд Божий, покрытый рогожей... За один грош покажу вам что хошь... Вот Москва горит... Слышали, чай, про пожар московский, про то, как всё выгорело... Что осталось — всё наше: два двора, три кола, пять ворот да погорельцам отворот...

Скоморох подошёл ко второму свитку:

   — А вот, извольте видеть, Успенский собор в Москве стоит. Нищие на паперти поют, как на клиросе клирошане. Да мало кто грошик даст. Тут своих людишек в шею бьют, а чужих зазывают да чины обещают... А это, извольте видеть, Бориско на своём дворе руками махает, ханские тучи на Москву нагоняет, воевод с ханом сражаться посылает, дабы люди были заняты войной и не замечали его бесовских проделок...

Скоморох внимательно следил за лицами собравшихся, проверяя впечатление, но видно было, что люди не догадываются, о каких «ханских тучах» идёт речь и что это за «бесовские проделки» у какого-то Бориски. Но когда взгляды скомороха встречались со взглядами Гермогена, в воздухе словно бы веяло чём-то тревожным. Скоморох был, однако, невозмутим. Вот он приблизился к третьему свитку, на котором была изображена смерть с косой и рядом какой-то человечек в богатом кафтане.

   — А теперь извольте послушать, люд Божий, о чём рече смерть.

Смерть: Ах ты, Бориско, погибшая душа! Готовься ныне предстать пред Богом!

Бориско: Смерть моя дорогая, что так рано по мене пришла? Или не ведомо тебе приближение моего царства? Не грози мне косой, мне назначено поцарювать на сём свете...

Смерть: Ах ты, ирод, проклятая душа! Тебе прямая дорога — не на царство, а в пекло!

Бориско: Пошла прочь, косая! Не тебе решать мою судьбу. Нашла чем пугать! Я и на пекло соглашусь, токмо бы поцарювать хотя бы семь денёчков!

Неожиданно к скомороху приблизился пристав и грозно спросил:

   — Ты, скоморох, про какого Бориску туг врёшь? И кто станет домогаться царства при живом царе? Ныне у нас царствует природный царь Феодор Иоаннович, дай Бог ему здоровья!

   — У скоморохов правды не спрашивают. И сами приставы при случае ус покручивают...

Дерзкий ответ скомороха окончательно вывел пристава из себя.

   — Скрутить ему руки да отвести куда следует! — приказал он.

Но тут к приставу приблизился монашек и что-то сказал ему. Пристав пришёл в некоторое замешательство, потом приблизился к Гермогену, поклонился ему:

   — Как изволит владыка сотворить. А по мне так всех скоморохов надо к пытке подвести да хорошенько дознаться, что они тут намалевали, — честной народ смущать да прельщать...

Гермоген был немало встревожен усердием пристава. В скоморохе он узнал Горобца. И первым его порывом было выручить из беды человека, который едва не погубил его в те далёкие годы, когда они вместе казаковали. Гермоген давно всё простил и понял это, когда они встретились в монастыре. Горобец хотя и держался тогда с прежней выправкой и в душе его ещё кипело зло, но уже чувствовалось, что это был несчастный, сломленный человек. Видимо, уже в ту пору в нём просыпались угрызения совести. Иначе чем объяснить резкую перемену в его судьбе? У воеводы Башкина он был в почёте. Значит, невмоготу стало Горобцу низкое прислужничество перед жалким трусливым выскочкой, каким был этот Башкин. Что-то сломалось в душе старого казака. У него и лицо другое, и повадки разбойничьи. Прежде он бывал нагло-грубым только со слабыми, а ныне ему и сам чёрт не брат. И дивиться ли тому, что верный раб Ивана Грозного стал поносителем его самого близкого боярина — Бориса Годунова? Или не ведал, что ему за это грозит? Вот теперь и думай, как спасти его от тюрьмы и доноса в Москву. Помилует ли Борис Годунов скомороха за «Бориску-ирода»?

Гермоген дожидался прихода своего бывшего атамана в светлой горенке-боковухе, где должен был провести ночь перед дорогой. В оконца било завечеревшее солнце. И когда в горницу вошёл Горобец, низко пригибаясь под притолокой, его седые кудри отливали розовым светом и смуглое до черноты лицо казалось помолодевшим. Гермоген указал глазами на табуретку возле стола. Горобец сел с видом небрежным, хотя и строгим.

   — На что позвал мене, Ермолай?

   — Думал ослобонить тебя от пристава да от тюрьмы...

   — Это нам не привыкать...

   — Пошто наладился вести жизнь бродяжую?

   — Другой жизни не сподобился...

   — Что так?

   — Когда помер царь Иван, воеводы стали небрегать нами. В каждой дырке затычкой стал...

   — Пошто не пришёл ко мне? Такому молодцу да не сыскать подходящей службы!..

   — Не... Я пошёл в стрельцы. Да дело не заладилось... — Горобец махнул рукой.