— Ты, иерей, видно, пьян. Тебе бы помолчать, — строго остановил его патриарх.

Присутствующие при имени царевича и слове «убили» опустили глаза и словно бы онемели.

   — Ну, коли пьян, то и не буду... Не обессудь, государь, к слову сказал. Да и царевич Иван тоже Божьим судом помре, хотя причиной тому сам державный родитель. А было царевичу Ивану от роду двадцать семь лет. А батюшка-то его, царь Иван, в сорок седьмом году на трон сел...

И снова прервал его патриарх:

   — Или у тебя, протоиерей, нет других речей? Или мы собрались здесь не ради установления церковного спокойствия, мира и тишины?

Он смолк, но его встревоженный горестный вид как бы продолжал начатое: «И зачем ты, заплутай, глаголешь о том, что лучше забыть? Зачем скоромишь отцов церкви речами смутными и опасными?!» Да и все сидящие здесь хотели забыть о смерти царевича и пытке Нагих, не замечать того неведомо тревожного, что насевалось в воздухе. И все участники патриарховой трапезы сетовали на иерарха за его неуместную словоохотливость.

Но в народе думали и чувствовали по-другому. Всё служило поводом к толкам о невинно убиенном царевиче. Годунова называли иродом и винили бояр, что попустительствовали ему.

   — Богом это не забывается!

   — Пропали наши головы за боярами.

Позже, когда случится пожар, молва станет утверждать, что поджигали люди Годунова и верных ему бояр.

11

В тот день Гермогену так и не удалось выехать из Москвы. В последний момент обнаружилось, что надо бы перековать коренника.

Он верил, что случай, посылаемый человеку, знаменует волю Бога, и, видно, ему, Гермогену, суждено недаром задержаться в Белокаменной. Первым делом надлежит унять смуту в душе.

И, повинуясь мгновенному порыву, он через Боровицкие ворота вышел из Кремля и поднялся на холм. Слева несла свои чистые блескучие воды Москва-река, далее тянулись леса. Он избегал смотреть на широкую прямую дорогу, ведущую в Углич. Хотелось думать спокойно. Бог по своему смотрению допустил злодейское убийство царского отрока, дабы наказать наш народ за великий грех. Да понимает ли наш народ, в чём его грехи? Понимают ли вельможи и всё священство? И обдумал ли по правде он, Гермоген, как очиститься от великого греха, дабы получить отеческое прощение Господа?

Мысли его были прерваны перебранкой между возчиками и стрельцами, перегородившими дорогу подводам.

   — Чего везёшь? — наступал дюжий стрелец на малорослого крестьянина в шапке-малахае, хотя стояла жара. Крестьянин держал в руках поводья и снизу вверх смотрел на стрельца.

   — Али не видишь, сено везу.

   — Разбоем, поди, занимаешься! Сказывай, что везёшь?

   — Дак сено.

   — А что под сеном? А ну скидывай.

   — Дак не резон мне скидывать сено...

   — А ну заберите этого смерда да сведите в застенок! — приказывает стрелецкий сотник.

   — Да это никак вчерашний мужик, — произносит стрелец, вглядываясь в лицо крестьянина.

   — Я тебе не вчерашний, я сорок лет на свете живу! — неожиданно протестует крестьянин, сопротивляясь стрельцу.

Гермоген знает, чем вызван этот досмотр. Годунов опасается, как бы из Углича в Москву не приехали свидетели богопротивного убийства. Ужели думает, что сии потешные досмотры остановят молву!

Мысли Гермогена вновь возвращаются на привычный круг. Смуту в душе унять так же трудно, как и народную молву. Вернувшись назад, он направился в церковь Соловецких чудотворцев. Здесь два года назад он был на обедне, которую служил Иов в честь поставления его патриархом. Гермогену эта церковь была дорога памятью о митрополите Филиппе. До поставления в митрополиты он был соловецким игуменом. Оттого и построил эту церковь в честь дорогих его сердцу Соловецких чудотворцев. Люди мудрые склонны к пророчествам. И видимо, митрополит Филипп угадал свою судьбу в скорбном пути соловецкого игумена Зосимы, много претерпевшего от боярской злобы. Его собственный путь, весь усыпанный терниями, будет и того горше. Иван Грозный искоренит едва не весь его род Колычевых. А святой Филипп увенчается мученическим венцом. Он будет зверски задушен Малютой Скуратовым. От людей это долго будет скрыто. Но нет ничего тайного, что не стало бы явным.

«Дни наши исполнены тайны, — думает Гермоген, — но многое открывает людям возвращающееся время. Не прошло и четверти века с той поры, когда умы были потрясены злодейским убийством святителя, обличавшего неправедный гнев царя и его неистовую жизнь, как среди бела дня, почитай, открыто, зарезали наследника престола. Мыслимо ли сие?»

Церковь Соловецких чудотворцев, куда пришёл Гермоген, была домовым храмом митрополитов. Недалеко от её дверей стояли кельи. В одной из них остановился Гермоген. Но сейчас он пришёл в самую церковь, где перед киотом днём и ночью горели свечи. Свет от них падал на соловецких чудотворцев, на их настенное изображение в полный рост: преподобный и богоносный игумен Зосима, основатель Соловецкого монастыря, и преподобный Савватий Соловецкий. Их лики отмечены общей печалью духовного подвига. Рядом выбиты слова Давида: «Возложу и на Господа печаль твою, и Тот укрепит тебя навеки».

«О врачующая сила святого речения! — думает Гермоген. — Да сподобится и моя грешная душа Твоего милосердия!»

Гермоген опускается на колени перед большой иконой Спаса в серебряном окладе, помещённой в центре киота, и молится за убиенного царевича Димитрия:

   — Прими мою молитву, Господи, за новоявленного святого мученика. Учини его в раю, идеже лики святых и праведники сияют, яко светила! Да обретёт его святой лик источник жизни и дверь райскую! Тебе ведомо, как учинилась беда. Богоненавистническая злоба оборвала дни жизни царственного отрока.

И, помолчав немного, Гермоген добавляет:

   — А меня, Господи, сподоби причастия пречистых Своих Тайн!

На душе у Гермогена неспокойно и мятежно, и он просит у Бога мира своей душе. Но тут он спохватывается, понимая, что молитва его — лукавство. Мира в душе быть не может, пока Господь не сподобит их покаяния. Или неповинны они в причастии греху злодейского убийства! Или все молчавшие перед убийцей и допустившие это убийство не понесут в будущем кару! Богом это не забывается.

Гермоген, как никто из иерархов, чувствует, что в царстве насевается смута. А дале — раздоры. И не дай Бог, прольётся новая кровь. Тот, кто не остановлен в одном злодействе, безбоязненно устремляется на другое.

В богобоязненной душе Гермогена мелькают мысли, которым он не даёт воли и хочет унять сумятицу в душе.

— Господи, за что столь немилостив к нам, грешным? За грехи наши Ты допустил убийство старшего сына Иоанна Грозного, а ныне младшего. Феодор часто болеет. Не допусти, милосердный, чтобы перевёлся корень царский!

12

А тем временем у входа в церковь, перед иконою Пречистой, чей лик являл миру мудрую строгость чистоты и смирения, склонился в молитве князь, чьё имя было ныне у всех на устах, — Василий Иванович Шуйский. Молва винила его в неправедном дознании причины смерти царевича Димитрия. Одет он был в летнюю ферязь[32] из чёрной тафты и высокую боярскую шапку. Его горестный вид подтверждал справедливость молвы.

Так на пороге церкви и встретил его Гермоген. И встреча эта станет судьбоносной для обоих в не столь отдалённом будущем.

Шуйский первый поклонился Гермогену с истинно княжеским благородством. Гермоген приветствовал его поклонением головы. Он впервые видел князя так близко, но тотчас узнал его. Прежде он знавал Ивана Петровича Шуйского и дивился тому, сколь неизгладима древняя печать прародителя в облике его потомка. Князь Василий Шуйский тоже сохранил что-то от облика Александра Невского, своего славного предка. Та же благосклонность и одновременно строгость взгляда, те же мягкие и тонкие черты.