«Боже ты мой, я, должно быть, сплю!» – подумала она, с трудом переведя дух.

Волконский тем временем заботливо улыбнулся и достал из нагрудного кармана белоснежный платок с золотистым вензелем «V», точно таким же, какой красовался на двери их кареты. И вместо того чтобы отдать этот платок Саше, он сам заботливо вытер её слёзы, при этом то ли невзначай, то ли намеренно коснувшись рукой её мягких, непослушных волос, то и дело спадающих на лоб.

А потом улыбнулся так открыто и доброжелательно, как не улыбался ещё никогда.

– Знаешь, сестрёнка, с тобой гораздо приятнее иметь дело, когда ты вредничаешь и дерзишь, нежели когда вот так… Давай-ка соберись, возьми себя в руки! Мне нужен достойный оппонент в спорах, а не размазня!

Саша уже не могла ни плакать, ни смеяться – вообще ничего. Только продолжать изумлённо таращиться на Мишеля, из дикого зверя превратившегося вдруг в заботливого ласкового ангела.

С Ксенией он, наверное, тоже такой? Да далась ей эта Ксения!

– Пообещай, что больше не будешь плакать, – напутствовал тем временем Мишель, вручив ей платок. – И уж тем более пообещай не делать глупостей. Договорились?

– Да… – пролепетала она то единственное слово, на которое была способна.

– Вот и отлично, – Мишель улыбнулся и, поднявшись со скамейки, дружески похлопал её по плечу. – Не грусти, сестрёнка! После ночи всегда наступает рассвет. Так любил говаривать наш генерал.

И на этой многообещающей фразе он и ушёл, не забыв послать ей ещё одну премилую улыбку, от которой у Саши на сердце запела весна.

«Боже мой, нет, нет, нет!» – отчаянно взывала она к своему здравому смыслу, но, увы, бесполезно. Умом она понимала, что влюбляться в этого человека ей ни в коем случае нельзя. Но глупое сердце всё делало по-своему. Дошло до того, что Саша вполне серьёзно поймала себя на мысли, что ради этой улыбки Мишеля Волконского – ради одной только его нежной улыбки – она готова была хоть сейчас выйти замуж за Иноземцева. Да хоть за всех Иноземцевых разом! Лишь бы только Мишель ещё раз улыбнулся ей, сел рядом, коснулся её волос, щеки и утешал её тихим, заботливым голосом, не забывая при этом улыбаться.

И обо всём на свете она забыла! И о грядущей помолвке, и о конце своей спокойной жизни, и о несостоявшейся карьере доктора – обо всём, кроме ласковых зелёных глаз человека, с которым никогда у неё ничего не получится. А сердце упрямо продолжало верить в чудеса.

После ночи всегда наступает рассвет. Это он правильно сказал.

«Нужно выбросить из головы всякие глупости и навестить Марью Станиславовну, как и обещала!» – строго сказала самой себе Саша, но всё равно задержалась в саду ещё на несколько минут. Требовалось привести себя в порядок, дабы ни в коем случае не являться пред ясные очи Никифоровой заплаканной и растрёпанной. Старушка подмечает всё на свете и вряд ли оставит без внимания Сашин никуда не годный внешний вид, а говорить с ней о причинах не хотелось. Саша вообще предпочла бы никогда об этом не говорить и не думать!

Благо, при Никифоровой удалось держаться молодцом. Спасибо Мишелю, чьих прикосновений и слов Саша до сих пор не могла забыть, и потому болтала с Марьей Станиславовной, борясь мечтательной улыбкой на лице. Глупо это было: жизнь её рушилась, летела в бездну с безумной скоростью, а она так искренне радовалась тому, что Волконский ей улыбнулся!

Ещё бы ему не улыбаться, думала Саша с иронией. Дело-то теперь полностью при нём, он может дать ему ход, как только сочтёт нужным! И улыбка – это слишком малая цена за такой подарок. Но ей и улыбки было достаточно.

После задушевных бесед и маленького чаепития с Никифоровой Саша спустилась вниз. Дверь в кабинет Викентия Иннокентьевича оказалась приоткрыта, и девушка с неохотой подошла, чтобы поздороваться. Нехорошо получится, если он увидит её потом, безразлично проходящую мимо. Заподозрит, глядишь, в чём-нибудь, или сразу повесит на неё кражу дела с рабочего стола.

Вот только в кабинете оказался вовсе не Воробьёв.

– Марина Викторовна? – Саша отчего-то удивилась, хотя в присутствии госпожи Воробьёвой, второго по старшинству и мастерству доктора во всей больницы, странного как раз ничего и не было.

– Саша? Бог мой, ты откуда здесь?

Марину Викторовну не любил никто, никогда и нигде. В их захудалом уездном городе её за глаза называли «вороной», несмотря на то, что она была светловолосой и чёрного цвета отродясь не носила, чтобы не казаться старше. В Басманной больнице госпожа Воробьёва именовалась исключительно «выдрой», с подачи старушки Никифоровой, у которой ловко получалось придумывать прозвища.

Иван Фетисович, Сашин батюшка и лояльнейший человек, и тот поначалу недолюбливал вечно хмурую, некрасивую женщину, высокую, сухопарую и неприятную. А вот Викентий Воробьёв её любил. Искренне, безумно и преданно. Между прочим, возвращаясь далеко назад, скажем вам по секрету – именно Иван Фетисович и познакомил своего друга Воробьёва со своей соседкой, тогда ещё простой акушеркой Мариной. Они впоследствии поженились и вырастили сына и дочь, перед этим сделав блестящую карьеру на медицинском поприще и обзаведясь своей больницей в городке.

Но если провинциальная клиника, подаренная Юлией Николаевной, была вотчиной Воробьёва, то Басманной заправляла исключительно Марина Викторовна.

Что сказать о ней? Некрасивая, немолодая, факт. Скупая на слова, жёсткая, порой грубая, не общительная и не умеющая улыбаться женщина. А ещё Марина Викторовна была поразительно честной. Она не брала взяток. Ни единого разу в жизни. Она не принимала подарков от богатых пациентов, чьи жизни время от времени спасала. Но ей и не спешили ничего дарить. Куда охотнее получалось иметь дело с её добродушным и улыбчивым супругом, льстящим и заискивающим перед господами, нежели с этой немногословной строгой женщиной.

И ещё один удивительный факт – Сашу Тихонову она любила до безумия, как родную дочь. Правда, ближайшее знакомство с Мариной может заставить вас усомниться в том, что такая женщина вообще способна на любовь.

– Ты плакала? – напрямую спросила Марина Викторовна, уже после того как усадила Сашу напротив и выслушала её короткую историю о том, как она здесь оказалась. И, разумеется, заметила её покрасневшие глаза, хотя Саша была уверена, что у неё хорошо получается притворяться.

Не получалось. Под цепким, пронзительным взглядом Марины Воробьёвой Саша со вздохом сдалась и рассказала ей всё как есть. Разумеется, не считая небольшого отступления о подлом предателе Викентии Иннокентьевиче, за деньги согласившемся разрушить её будущее. Воробьёва умная женщина, сама обо всём догадается, когда узнает, что Сашу вверили в распоряжение Ипполита Сидоренко, самого ужасного доктора больницы. Ну а пока, истории про брак по принуждению оказалось достаточно, чтобы объяснить свои слёзы.

И, что бы вы думали, Марина Викторовна на это сказала?

– Гордеев, чёртов сукин сын!

Распахнув окно, она достала из кармана больничного халата пачку папирос и спички. И ничуть не смущаясь, предложила Саше – та охотно взяла. Папиросы были дорогие, американские, ей не хватило бы жалованья, чтобы купить такие! Но Марина Викторовна не жадничала и, зажав папиросу в худых, узловатых пальцах, повернулась к окну и продолжила:

– Этот ублюдок только и умеет, что разрушать чужие жизни! Да взять хотя бы его жену! Святую женщину загубил, упокой господь её душу! Алёна неправильно поступила, связавшись с ним. Никакие деньги, никакие богатства не стоят того, чтобы терпеть подле себя такое чудовище!

«Подписываюсь под каждым словом, милая Марина Викторовна!» – с усмешкой подумала Сашенька. А госпожа Воробьёва тем временем, сделав ещё одну затяжку, продолжила:

– Наслушалась я уже историй о становлении его карьеры в министерстве. Шёл буквально по головам. Конкурентов вырезал семьями. Одного, вон, как столыпинских детей, в дачном домике закрыли, только тех подорвали, а этих подожгли. Детей, Саша! Малютки совсем, крохи! Я младшего помню, сама роды принимала у матери. Чудо был, а не малыш! Какое там, Гордеева это разве остановит? Видите ли, конкуренты ему были не нужны, а добровольно отказываться от своей кандидатуры тот человек не хотел, и Иван Кирилыч решил воздействовать через его семью. Все погибли, а убитый горем отец сошёл с ума. А такой человек министром быть не может.