Потапыч (нараспев). Проки-имен, глас седьмы-ый!
Мамаев. Имей бога, Василь Васильич. Жженой человечиной пахнет, а ты всё от книги проповедуешь.
Похлёбкин (настойчиво продолжая поиски). Не будем, не будем, товарищи. Это есть обывательский разговор. Душевно убеждаю вас как председатель, давайте не будем!
Дракин. Он теперь не кончит, пока всею портфель не прочтёт.
Похлёбкин. А ты у меня, знахарь, помолчи. Недозволенной наукой кто лечит? Бабку Аксинью кто вылечил... Кто лихачом в Питере всяких министров катал?.. Отвечай на заданный вопрос, кто?
Илья. Сократи его, Полина Акимовна, а то мы больно сердимся.
Травина шепчет на ухо Похлёбкину, тот зловеще захлопывает портфель.
Похлёбкин. Хорошо. Похлёбкин кончил.
Травина (выступив вперёд). Так вот, хозяева. Армия уходит. Старый русский враг у ворот стоит. Решайте, что делать станем. Кто просит слова?
Молчание. Похлёбкин торжествующе смотрит на неё. Два глухих, как бы в большие литавры, разрыва. Втянув головы в плечи, мужики хмуро поглядывают на потолок.
Вот, стучатся! Отпирать им двери-то... или повременим? Как скажете, хозяева?
Похлёбкин (подсказывая собранью). А то можно и в болотину уйти да оттоль злодеев наших тревожить.
Потапыч. Во-во, там теплы-ынь. Залез по шейку и сиди. (Вскочив, горячо.) Уж иневá по утрам-те. Избы-те на закорках унесём?
Травина. Армия уходит, но землянки остаются. (Помолчав.) Кто ещё хочет сказать? (Бирюку.) Кажется, вы... руку поднимали.
Бирюк. Не, это я почесался. Чево, тут и без меня, эва умы пресветлые сидят.
Тишина, потом топот в сенях, грохот опрокинутой бадьи, и бегом возвращается Устя.
Устя. Артисты приехали!
Она вклинивается в стайку девчат. Собранье волнуется. Ближние засматривают в черноту сеней, но холод сочится к ногам, и Катерина закрывает дверь.
Травина. Ну, Похлёбкин, пускай они пока на гостей полюбуются, а мы... Там скотину угоняют. Взглянем, попоили ли в дорогу.
Поняв друг друга, они уходят. Наступает некоторое оживление.
Баба с ребёнком (сторожко, оглянувшись на дверь). Сказывали, они мужиков-то не трогают.
Мамаев. Ясно, поползать перед ими, то не трогают. Кто же свою скотину лупит. С неё и шкура, с неё и мясо.
Потапыч. А может, и стороной пройдут. Бонапарт-те, как шёл, обыкновенно, трёх полковников посылал: «Сыскать мне Кутасово-село. Жалаю видеть дураков, которы... (метнув глаза на Дракина) волков посередь стада дёржат!» — «Можна», — полковники отвечают. Семь дён по болотам ползали, кажный листочек подымали, мундиры промочили, Кутасова не нашли.
Никто не смеётся на этот раз.
Споём, что ли? Запевай, Доня, развесёлую.
Мамаев. Брось клоуна ломать, Потапыч. Болтает-болтает, язык за уши заплетается.
Стаpyxa (крестя зевок). Ох, господи. Сидим, как грыбы, и артистов не видать.
Дверь открывается. Нестарая, худая очень, со строгим, даже отречённым лицом, женщина в чёрном, на брови приспущенном платке, помогает переступить порог высокому благообразному старику с каким-то снежным покоем на лице. «Тут порожек, дедушка, не оступись». На его штопаном пиджаке, одетом поверх белой, косой, со стеклянными пуговками, рубахи, в ряд — три георгиевских креста и орден Красного Знамени в пунцовой розетке. С другой стороны гостя поддерживает крохотная, в больших лаптях, старушка, — и ветром её повалишь. Мужики пристально и недоверчиво взирают на это шествие нищих. Достигнув средины избы, гости кланяются; старика приходится потолкнуть при этом в спину.
Женщина в чёрном (тихо). Дайте тубареточку гражданы. Ноги у ево плохие.
Устя робко ставит перед ними табуретку и возвращается на место. Приехавшие женщины усаживают старика. Устремив голубые, точно утро в лесной чаще, глаза куда-то в матицу, тот как бы слушает птиц милой родины. Чёрная гостья говорит почти без выраженья, от великой скорби или усталости.
Мы являемся, гражданы, Колычевского района, села Малые Грачи. Вы нас не бойтесь, мы ничего не просим. Мы просто так... Нам мир повелел: «вам теперь, сказано жизни нет. А всё идите, леса и пустыни наскрозь, поколе в крайные льды не упрётесь. Покажите, сказано, раны свои русским людям. А уж как они порешат, так тому и быть».
Донька. Баушк, они настоящие, а?
Старуха. Шши-ты!
Женщина в чёрном. Сельцо наше, гражданы, ничем не знаменитое. Сорок дворов было, как немец пришёл. И мы горем своим не выставляемся. У иных уж моря наплаканы... Хошь кораблики пущай! (Её голос дрогнул; закусив губу, она помолчала, пока не справилась с собой) Тут перед вами находится русский житель, герой своей жизни. Фамилия ему Туркин.
Не отрывая глаз от старика. Бирюк поднимается. Тяжёлое мужицкое раздумье бороздит его лицо.
Старушка. А иди поближе, миленькой. Гляди на нас, что получилося. (Беспечально и разведя руками.) Всё у нас тута. Батожка не осталося, собачку отогнать.
Бирюк недоверчиво отступает.
Женщина в чёрном. При нас имеются карточки, за годок в газету сымалися. (Она достаёт их из глубокого кармана, три, обёрнутые в красный, как кровь, платок.) Вот тут он у себя на пасеке стоит. При ём внучки Лида и Маня... Берите, берите, гражданы, кто желает взглянуть для интересу. С платком берите!
Карточки в молчании идут по рукам. Бирюк вглядывается в старика, как бы сравнивая портрет с оригиналом.
Бирюк. (неуверенно, Туркину). Слушь-ка, отец... а ты не Филипп Демьяныч будешь... а? (И вдруг, припав на колено, чтобы заглянуть в опущенное теперь лицо старика.) Эй, взводный... это я тут, Максимка Дракин. Ты не смотри, что в бороде, а это я, я! И шапка, эва, что казак-то подарил... и дырочки в ей незашитые, держи! (Взволнованно, обернувшись к своим.) Он это, он и есть. Туркин Филипп. Служили вместе... Осподи, история какая!
Ребячливая нежность звучит в голосе Бирюка, когда руки гостя ощупывают бороду его и шапку.
Помнишь, Демьяныч, как Перемышь-то брали в пятнадцатом? Как курей-то шрапнельно шарахнуло, а одна, эка, яичко со страху и родила... помнишь?
Молчание. Распрямляя огромную спину, Бирюк переводит взгляд на старушку.
Чего он у тебя, бабка, своих-то не признаёт? Он у нас великий стрелок был. Мухе крылышко мог отстрелить... без остатнего поврежденья. Совсем глумной стал.
Старушка (с доброй и лучистой улыбкой). А он, миленький, четыре часа в колодце под мёртвыми лежал. Доверху было у нас насовано. Спасибо солдатикам нашим... из колодца его, миленькой, достали.
Устя. Знать, тьма ему очи-то погасила.
Мамаев (крестясь). Эко злодеяние, господи!