Женщина в чёрном (строго). Гражданы, нам на разговоры время не дадено. Росея-то больно велика. Имейте внимание, гражданы!
Бирюк пятится. Туркин недвижен, но по мере того, как гостья произносит родные его слуху слова, еле приметный блеск родится в незрячих его глазах.
Филипп Демьяныч, тут перед тобою гражданы сидят, правды ждут. Расскажи им, как ты за отечество грудью стоял, поколе в силе находился. И как Грачи твои чёрным пеплом разлетелися, скажи им. И куда ты внучку свою, мертвенькую, три дни на спине тащил, пока не почернела. И темно ли было в колодце твоём... Всё объясни им, не утаивай!
Голос её звенит, как тетива, спустившая стрелу. И, эхо всемужицкого горя, единодушный вздох вздымается и замирает в небе.
И ещё сознайся людям, Туркин. Может, ты жизнию своею обидел народ ерманский, что он железо поднял на тебя, как на пса? (Вся дрожа.) Встань, перед родиной стоишь, Филипп Демьяныч!
Старик поднимается, одёргивая на себе рубаху. Невнятное клокотание слышно в его груди. И вдруг, точно подломившись, он валится ничком перед собраньем.
Туркин. Заступися, мати русская земля!..
И когда его белая борода касается пола, всё собранье, как по команде, поднимается. Слышны возгласы: «Аль у их в Германии плакать некому?», «Что же они делают-то с нами, изверги!» и один, устин, навскрик: «Душить их, душить, всю серёдку из их вырвать...» Все стоят — прямые, с суровыми и торжественными лицами, новорождённые.
Старушка (бабам). Не плачьте, миленькие. Через слезу гнев утекает. А вы глядите на его, силами запасайтеся...
Бирюк (не смея прикоснуться к лежащему). Филипп Демьяныч... Демьяныч! Что ж ты во всех крестах-то перед нами. Чать, не черти мы лесные, чать, люди...
Пряча заплаканные глаза, Устя и Лена поднимают старика. Прежний беспамятный покой возвращается в лицо гостя.
Женщина в чёрном (поклонясь в пояс). Теперь прощайте, гражданы. Нет у нас больше слов, одни угольки осталися. Учитеся на нас. (Старушке.) Давай пока тулупчик, не остудился бы. Где там карточки-то наши... спасибо. (Потапычу, подвернувшемуся на глаза.) Узнай насчёт лошадки, дяденька.
Потапыч. Можна-а. (Всем, с важностью.) Эй, жители, кто вчера в Путилино ездил?
Устя (утирая лицо). Я, Потапыч, ездила.
Потапыч (подняв палец). Не реви. Марш за мной. Аллюр три креста.
Они уходят за старушкой. И, пока чёрная гостья, бережно завернув в платок, прячет карточки на дно кармана, старушка возвращается с одеждой Туркина. Гостей окружили полукольцом: Мамаев держит короткий латаный полушубок, Катерина — старую военную фуражку и дырковатую шаль, а Бирюк — детский шарфик с пёстрой бахромкой — видимо, даяния добрых.
Катерина (кланяясь). Может, закусите... что осталося.
Старушка (повязывая шалью старика и высвобождая бороду наружу). Неколи, миленькая, сроку нет. Поедем людей будить.
Мамаев. Счас ехать-то хорошо, светлы-ынь. Пожары кругом.
Возвращаются Потапыч с Устей, одетой в брезентовый с капюшоном и подпоясанный верёвкой плащ.
Потапыч. Ну, жизни своей ерой, сбрую тебе отыска-али... С бубенцом! На всею Русь прозвенит. Одолжи кучерёнку кнута, Мамаич!
Мамаев (подавая Усте кнут). У опушки, где селезни, силы-то подкопи да в нахлёст махани: стреляют.
Устя. Слава-те, езживано.
Бирюк. Эй, может, и не встренемся... Демьяныч!
Но Туркин не отзывается на зов друга, и руки Бирюка опускаются. Все провожают отъезжающих стоя, — за исключением Дракина: явно потрясённый зрелищем народной беды, он сидит — локтями в колени и закрыв руками лицо. В открытую дверь слышно последнее напутствие чёрной гостьи — «Обороняйтеся, родные, обороняйтеся...» и нещадный дребезг бубенца: Устя стегнула лошадей. «Э-эх, ты, горе моё с колокольчиком!» — произносит Бирюк и надевает шапку. В сопровождении Похлёбкина возвращается Травина.
Травина (обведя всех глазами). Ну... побеседовали, хозяева? За вами слово теперь.
Илья (решительно становясь к ним в ряд). Кто с нами, на жизнь и смерть, чтоб Германия плакала... называйсь!
Они стоят трое, на отлёте, и взглянуть на них сейчас, значит бесповоротно присоединиться к ним.
Догорает Азаровка-то!
Похлёбкин (доставая бумагу из портфеля). Кстати, и в ведомостя оформим.
Травина (вполголоса). Эти вещи, Похлёбкин, не записывают.
Илья. Ты, Василь Васильич, лучше на пальцах загибай.
И опять, пожав плечами, Похлёбкин закрыл портфель.
Мамаев. Во-от!.. и начинай с хозяев: Мамаев с дочкой.
Он обнял подошедшую к нему Лену. Со словами: «И я, и меня вставь!» несколько человек переходят на сторону добровольцев. Донька тоже перебежал к ним, и бабка, поднявшая было руку, уже не успела произнести своё обычное «шши-ты!»
И Устю! Вековухе ничего не заказано. И плакать по ей некому.
Ещё двое-трое присоединяются к этому ядру будущего отряда. И вдруг Похлёбкин, зорко следивший за течением собранья, резко поворачивает голову в сторону, где, за спинами односельчан и под шумок, Потапыч пробирается к выходу.
Похлёбкин (ударив, как бичом). Стой... Потапыч!
Потапыч (вздрогнув и не сразу). Можна-а...
Среди расступившихся людей он виден весь, оторопелый и жалкий, застигнутый на месте.
Похлёбкин. Ай в гости к немцам собрался, дружок?
Потапыч (глядя на лапти себе). Обыкновенно... тёлочка у меня непоена стоит. У меня и родни-то на свете одна ета тёлочка. С ей и посидишь, с ей и душу отведёшь, пра-а...
Виноватый смешок вырывается из его груди. Собрание безмолвствует и он делает отчаянную попытку отбиться от этого молчаливого презренья.
Чево, ну чево! Какой я вояка... У меня сердце в час ударяет пять раз, а ему положено семьдесят. Видите, дело какое...
Илья (хлёстко). Трус ты, дядя, старый плешивый трус. И дурак к тому же.
Потапыч. Чево, у меня в голове-то — как в банке золота, во! (Воинственно.) Мы его и тут, немца-то... пускай придёт. Харю-то наклонится помыть, а мы его, обыкновенно, по шее-то топором. Задремит, а мы ему в глаза-те лучинкой!
Дракин (насмешливо.) Эдак-эдак, они этого страсть не любят. (Поднявшись, сурово и гневно.) Росея тебя кормила — не выкормила. Власть советская двадцать лет с ладошки тебя питала... всё забыл, стервец? Ай у новой-то коровы вымя сытнее, а?
Травина. Не задерживайте его, друзья. Тёлочка у него. (Потапычу, спокойно.) Идите, куда вам надо, гражданин.