Дверь Потапыч открывает медленно, в надежде, что его вернут, прикажут, остановят. Великое молчание. Он побито обернулся.
Потапыч. Тёлочка-то... ведь она коровкой станет, тóчна. А то я и останусь, гражданы, а?
У всех на лицах кривая усмешка. Дверь закрывается нестерпимо медленно. И тогда, не помня себя, Дракин кидается к сеням.
Дракин. Погоди, как пятки-то прижгут, — вернёшься, собачья радость!
Рот его перекосило, он задохнулся. Илья торопится успокоить отца: «Папань, успокойся, папань, нас и без него хватит!» В одышке, раздёрнув ворот рубахи, Дракин обернулся к Похлёбкину.
Заместо прохвоста пристегни меня, Василь Василич. Степан Дракин меня зовут.
Бирюк (в полной тишине). Предлагаю не принимать Стёпку Дракина.
Травина (с острым интересом). А почему бы так? Поясните, товарищ.
Бирюк (угрюмо, поглаживая край лавки, на которой сидит). Больной он, грыжа у него.
Голоса: «Пожалел братана-то!», «Явственно однех кровей...»
Похлёбкин (жёстко). Ничего, Бирюк. Нам не на парад ходить. Помалкивай и с правильных граждан пример бери!
Дракин. И ещё дивуюсь я на вас, хозяева. Воевать собралися, а жевать... елову шишечку станете? Кланяюсь харчами, чем могу.
Вышагнув вперёд, Бирюк кладёт руку ему на плечо.
Бирюк. Ты што, што задумал... каторжный?
Дракин. Не жалей, всё одно сгорит. Пора нам человеками быть.
Но Максим не отходит, и Степан сердится.
Уйди с путя моего, Максим. Не хочу в такой день братнюю кровь лить. (Стряхнув с плеча его руку.) Страдаешь, что не тебе достанется?
Бирюк. (отойдя). Предлагаю ничего не брать от Стёпки Дракина.
Илья. Не мешай, дядя Максим. Отец дело говорит. (Отцу.) Давай, папаша. Пора тебе, пора. Встань во весь рост перед людьми!
Дракин (невозмутимо). Вношу на мирское дело муки сеяной три мешка да немолотого четыре центнера. Капустка тоже есть, отдаю вместе с дубовой кадушечкой. Боровка я в заговены засолил, да повял малость...
Похлёбкин. Ничего, в мужицком брюхе долото сгниёт. Давай сюды!
Бирюк раскатисто смеётся. «Вали, куча мала... а поверх он сам сядет!»
Лишаем тебя голоса, Максим Дракин.
Поднявшись, Бирюк вызывающе смотрит на Похлёбкина: не уйти ли, дескать.
Не задерживаем!
Бирюк отправляется к выходу. Голоса вслед: «Злоба какая!», «Бирюк, он Бирюк и есть...», «Шут с ним, посля сосчитаемся!», «Потапычев приятель...»
Донька (вслед). И шапка-то на ём, как у главореза какого!
Бабка его подслеповато шарит вокруг себя внучка, которого ей уже не достать. Бирюк ушёл.
Дракин (выждав тишины, ровным голосом). Ещё ядрицы вношу четыре мешка с половиной, а половину старухе оставлю. Всё-таки венчанные... Картошка не копана, корову я продал. За корову деньгами вношу три тысячи...
Одобрительный возглас: «Эк его горем-то обожгло!» И по мера того, как он вываливает перед миром свои сокровища, пустеют его глаза.
Также отрез вношу синего губернаторского сукна, с прикладом, как есть. Ещё имею при себе часы анкерного ходу. Получено за отличную езду в городе Санк-Петербурге в девятьсот осьмом году... (Он долго отцепляет их, точно снимает с самой души, и вдруг, вырвав с лоскутком и наотмашь какое-то зацепившееся колечко, кладёт на стол.) Прошу принять. Ты загибай на пальцах-то, Василь Васильич!
Похлёбкин (зачарованный этим размахом, с чувством). Вот видишь... вот посняли мы тогда жирок-то с тебя, Степан Петрович... а ты через посредство этого человеком стал. Во всё вникаешь, очи имеешь открытые на картину людского горя!
В порыве сердца он даже руку было протянул для пожатья. Тот как бы не заметил его движенья.
Дракин (отечески посмеиваясь). На тебе калошки сынок, — все собранье в их видать. А людей в дырьях да в лапотинке на болотину посылаешь. (Мужественно и сухо.) Вношу сапоги яловые с новыми головками. Да ещё пару хромовых, женихом носил. Да еще дёржаные, резиновы, выменял надысь... отдаю. Да ещё...
Голоса: «Ладно, хватит, дядя Степан. Чего ж догола-те раздеваешься!», «Не срами нас, Дракин!»
...да еще полсапожки новые, старухины. (Сыну, который блестящими глазами, не узнавая, смотрит на отца) Не жалей, Илюша: куды ей! До господа-то и босичком недалеко, добежит. Ну... петушок ещё у нас остался. Пускай под окошком поёт, птичка божия... (Чеканно.) Можете получить, Василь Васильич. Местожительство имею четвёртый дом от пруда, под осокорем. Теперь пойду дому поклониться последний раз. С приветом, Дракин!
Среди благоговейного молчанья он с достоинством надевает картуз. Следуют два глухих разрыва, и сразу — гуденье взмывшего в небо самолёта. Красноватый отсвет ложится на плечи сидящих у окна. Катерина выглянула и, помертвелая, привстала.
Катерина. Горим... Опять бонбы горючие скинул.
Травина. Потом, старик, дому поклонишься. Людям помогай. На улицу, товарищи!
Похлёбкин (уже с порога). Сбор у конюшен внизу через двадцать минут. За мной...
Изба пустеет. Из чужих только Илья в нерешительности стоит теперь посреди избы. С улицы приглушённо доносятся — мычанье скота и пожарные крики: «Багры давай, голова...», «Коней, коней отводи!» Слышно, как, присев на ларе в сенцах, баба закачивает плачущее дитя. В эту адскую мешанину звуков вливается скрежет бреющего вдоль, улицы самолёта. Короткая, с низкого захода, пулемётная очередь. Где-то тоненько звенит стекло. Лена закрывает дверь, шум стихает.
Мамаев (очень волнуясь). Ну, собирай нас, мать. Чего не хотели, то и придвинулось.
Он уходит с женой в каморку. Илья делает шаг к двери. Лена берёт его за руку.
Лена. Куда тебе, хромому!
Илья. Уж подживает, плясать могу.
Лена. Посиди со мной минуточку... словом не обменялись. О чём задумался?
Илья (неохотно). Так. Вдовой тебя делать не хочется. (Горько и убеждённо.) Но, что бы ни случилось, — верь, Лена, ты мне жизни дороже. Пропасть раскройся, и лягу мостком поперёк... И ты по мне ступай и ничего не бойся.
Лена (неумело ласкаясь к нему). Ты хороший, ты лучше всех.
Илья. А тот... русый?
Лена (искренно). Что мне русый! Два разка и встретились, а с тобой... Помнишь, как в лесу заблудились, а ты за плечи обнял и вёл меня. Сквозь ночь, как в сказке. И звёзд в небе было — как дней впереди! Мне десять, тебе двенадцать едва пробило... (В раздумьи.) Странно: с тобой как-то тревожно всегда, торопиться куда-то надо, а с ним...