Егоров. Не сердись, товарищ. Партизан имеет право на любые вопросы. (Лежащему под рогожей.) Ты, Паша, не хочешь высказаться?

Молчание.

Раз сама совесть наша молчит, дело ясное. Голосую. Кто против принятия этого человека в наш истребительный отряд... пусть поднимет руку.

Старик. Чего, в герои не просятся... туды самовольно вступают.

Егоров. А ты, Паша?

Молчание. Егоров снимает с его лица рогожу. Тот лежит с открытыми глазами.

Паша, Павел... ты что? Ты слышишь меня, Паша?

Молчание. Ближние сдёрнули шапки. Егоров прикрыл вновь лицо мёртвого.

Итак, единогласно. Ну, дай я поцелую тебя, новый Колесников!

Татаров (зло и настойчиво). В губы, в губы!

Егоров обнял Фёдора. Где-то вверху лестницы шум и голоса. Слышна команда: «Ganzer Zug halt! Link, um! Rich euch!»[32] И, сбросив с себя личину, выпрямившись в рост, сумасшедший устрашённо прижимается к стене.

Егоров. Приготовьтесь, товарищи.

Все, кроме Фёдора, сбиваются в кучку на правом ближнем плане.

Ольга. Итти в ногу, глядеть легко, весело. На нас смотрят те, кто ещё сегодня вечером сменит нас. Красивыми, красивыми быть, товарищи!.. (Фёдору.) Вставай, Федя. Пора... (Тихо.) Всё еще любишь её?

Фёдор. Да.

Фёдор присоединяется к остальным. За дверью показываются люди.

Татаров. Раньше в барабаны били при этом. Я в описаниях читал. Что-то не слыхать...

Мальчик шарит шапку на нарах.

Старик. Шапку-то оставь, Прокофий. Тут недалеко.

Дверь открылась. Входят солдаты, Шпурре, Мосальский. У офицера фотоаппарат в руке.

Татаров. Видать, карточку будут сымать на память. Своим мамашам пошлют!

Шпурре (показывая на выход, свистяще). Добрро пожжаловат!

Все разом двигаются вперёд. Конвойный офицер предупредительно выставляет руку — три пальца.

Егоров. По-трое, значит...

Короткое замешательство, никто не смотрит в глаза друг другу. Егоров выбирает глазами первую партию.

Ну, я пойду (Фёдору), ты, конечно, и...

Татаров. ...и я. Пойдём, пойдём... я им покажу, я им покажу, сволочам, как наши умирают. (Фёдору.) Ты на плечо мне опирайся, Андрей. Плечи-то у меня пока здоровые.

Фёдор. Ничего, я сам. (Ольге.) Если увидишь мать, объясни ей... я не был пьян в ту ночь, накануне. Я просто не спал тогда две ночи, негде было...

Солдаты окружают их и уводят. Последним покидает подвал Мосальский.

Ольга. Слушайте, офицер... Офицер говорит по-русски?

Мосальский наклонил голову.

Здесь есть беременные.

Мосальский (поморщившись от слова). Верёвка выдержит, мадмуазель.

Ольга (упавшим голосом) ... и дети!

Мосальский. Вы задерживаете меня, мадмуазель. (Прокофию.) Сколько тебе лет, Статнов?

Прокофий (с вызовом). Семнадцать.

Иронически поклонившись, Мосальский уходит. Уже по своему почину Прокофий поднимается по ящикам к окну.

Народу сколько нагна-али...

Он вынул тряпку из пробоины в окне. Ветерок пахнул в лицо его горсткой снега. Снова пальба зениток.

Дедушка, а что... Сталин большого росту?

Старик молчит, он слушает гул наверху.

Ольга. Где ты, отец, Сталина видел?

Старик. Так, по сельскому хозяйству видались. Диковинку я одну вырастил... (Точно видя заново.) Залища просто-орная была, и нас поболе тыщи. А пустынно вроде и как-то каменно. И вошёл один человек, и враз местечка лишнего не стало. Тесно стало и пламенно.

Мальчик отвернулся от окна. Всё затихло. Слышен дважды повторённый на площади возглас: «Сталин, Сталин!» Голос замирает на полуслове.

А росту он будет вполне обыкновенного.

Залпы зениток ближе и громче.

Салют, что ль, заместо барабанов дают?

Прокофий (вцепившись в решетку). Дедушка, парашуты, парашуты. В небе тесно стало, дедушка!

Он соскочил, уткнулся в колени старика, и всё, что скопилось за день, разряжается теперь нестыдными, ребячьими слезами.

Сталин, Сталин пришёл...

Видны бегущие ноги в окне. Смятое полотнище парашюта розовым облаком застилает его на мгновенье. Потом кто-то, вопя: «И-эх ты, злое семя!» — вышибает прикладом забитое досками окно. И тотчас несколько человек, громыхая и крича, спускаются по склизам в сумрак ямы, и первым из них — Колесников. После яркого полдневного снега они ослеплённо молчат.

Колесников. Чужих нет? (Ольге, кивнув на выход.) Встреть мать. (Двум с карабинами.) А ну, пошарьте под корягами. Может, налимишко найдётся.

Двое уходят во тьму соседнего подвала. Женщина беззвучно плачет. Колесников всматривается в лица людей.

Фёдор Таланов... Фёдор!

Все молчат.

Прокофий. Троих наверх увели. Теперь уж и не догонишь.

Из соседнего подвала слышен голос: «Дай сюда фонарика, Андрей Петрович... налима держу. Руку лижет. Тут запасный выход есть».

Колесников. Иду.

Он уходит. Ольга шагнула к пареньку в шинелке, который, засучив рукав, зажал локоть ладонью.

Ольга. У вас кровь, товарищ.

Паренёк (ещё в возбужденьи атаки). Разве убережёшься в этой суматохе!

Ольга наспех рвёт платок для временной перевязки, паренёк шарит глазами по подвалу.

Старик. Аль что потерял, сынок?

Паренёк. Не-е... А как отступали мы в прошлом месяце, пожалел я старичка одного. Сбежал я к нему на обочинку, прижал ко грудкам... «Не горюй, говорю, дедушка... Русские вернутся. Русские всегда возвращаются». И последнюю горбушечку в пазуху ему сунул...

Ольга. Вот и всё пока, только не гните в локте.

Паренёк. И весь месяц я его во снах видал. Подойду — «потерпи, скажу, дедушка... скоро придём. Дай только обозлиться маненько. Ведь русского обозлить — проголодаешься!» А у меня установка такая: слово дал — держись...