Слушая девчонку, которая моложе ее на десять лет, Валентина с ужасом поняла: проститутка говорит чистую правду. Она, посторонний человек, прямым текстом, без всяких недомолвок, озвучила то, на что намекал несколько дней назад лысоватый прокурор в казенном кабинете. Госпожу Ворон привезли сюда, чтобы, пользуясь фактически безвыходным положением, в котором она оказалась, начать медленный и уверенный процесс получения с нее денег. Ей наглядно демонстрируют, что будет, если она упрется, начнет бороться, требовать справедливости и адвоката.
Их третьей соседкой по камере оказалась дородная тетка лет за сорок, которая если и вмешивалась в разговор, то лишь за тем, чтобы без видимой причины обругать обеих. Кто она такая и в чем провинилась — Жанне было очевидно все равно, а Валентина спрашивать не решилась. Особо неприятные часы пережила, когда молодую сокамерницу в субботу ближе к обеду вызвали и пришлось терпеть общество грубой бабищи. Как назло, тетка, по большей части дремавшая в углу широких сплошных нар, на время, пока Жанны не было, проявила неожиданную активность, заговорив с Валентиной на совершенно непонятные ей темы, к тому же требуя поддержания разговора. Госпоже Ворон, дабы не прогневать сокамерницу, пришлось изображать внимательную, благодарную слушательницу и односложно отвечать, имитируя подобие диалога. О чем пыталась побеседовать с ней та жуткая женщина, Валентина не могла понять даже при большом желании. И старалась вообще не думать о ней, не вслушиваться в слова, не искать смысла.
Когда вернулась Жанна, госпожа Ворон не скрывала радости и облегчения. Девушка без тени смущения объяснила: кто-то вспомнил, что в КПЗ сидит проститутка, вот и выдернули девочку в сауну, где сегодня отдыхали несколько местных милиционеров. Пришлось обслуживать их бесплатно — это называется «субботник», хорошо хоть не насиловали, как иногда случалось. Наоборот, даже смыла с себя тюремную липкость, к тому же позволили взять с квартиры смену белья, покормили, дали с собой продуктов. Подобный порядок вещей ужаснул Валентину — вдруг увидела себя на месте Жанны. Кто озаботится тем, что она не продается, кому какое дело, кто сидит у них в плену. Захотят совершить насилие — никто и ничто не помешает.
Есть не хотелось. Но Валентина, таки поддавшись на уговоры и доводы молодой соседки, заставила себя проглотить несколько бутербродов. Следующий после этого день, воскресенье, прошел словно в тумане: от духоты и вони камеры кружилась голова, учащалось биение сердца, позванивало в ушах, постукивало в висках. Несколько раз за день она отключалась, забываясь на час-полтора. Она измучилась, устала от всего, изошла противным липким потом и к утру понедельника призналась самой себе: уж лучше бы пытали, подвешивали на дыбу, примеряли «испанский сапог», жгли каленым железом, в конце концов просто били. Ведь так она сможет хотя бы перед собой оправдаться, почему сдалась, прекратила борьбу и согласилась на все условия. А в том, что эти условия будут озвучены и ее заставят продавать дом с машиной, Валентина уже не сомневалась, она готовилась их принимать. Сил для борьбы к утру понедельника не оставалось, средств подавно. Как мало, оказывается, нужно времени и приложенных усилий, чтобы сломать ее, раздавить, растоптать, уничтожить как личность…
Но поворот событий, случившийся тем утром, заставил Валентину поверить если не в справедливость, то в чудеса. Впрочем, о существовании высшей справедливости, Божье го промысла, Провидения тоже не стоило забывать.
Когда ее привели из опостылевшей камеры в скучный кабинет, там уже был милицейский следователь, присутствовавший при задержании. Вместе с ним Валентину Ворон ожидал знакомый плешивый прокурорский и, во что она отказалась сперва верить, моложавый адвокат, облаченный, несмотря на жаркую погоду, в костюм. Даже при галстуке. Все трое поздоровались. Затем вежливо предложили стул и — бутылку холодной минеральной воды. Валентина, наплевав на условности, жадно выпила «Боржоми» прямо из горлышка. Взглянула на собравшихся, ожидая услышать хоть что-нибудь. Но присутствующие молчали, и очень скоро молодая женщина поняла, в чем дело: они ждали появления начальника милиции.
Полковник Петр Самчук, которого Валентина знала только заочно, стремительно вошел в кабинет. Ей показалось, начальник распахнул дверь ударом ноги. Однако закрыл ее осторожно, старательно, прижал плотнее, словно убеждаясь: посторонние сюда не зайдут. Немного подумав, Самчук повернул на два оборота торчащий изнутри ключ, только после этого заметно успокоился, встал перед пленницей , протянул руку.
— Уважаемая Валентина Павловна! — проговорил он торжественно. — От лица присутствующих, как руководитель управления МВД города Луцка, как старший по званию, как офицер, и просто от себя лично приношу вам извинения в связи с тем, что вам пришлось пережить. Если вы думаете, что во всем случившемся есть наша вина, вы совершенно правы. У вас есть все основания так думать. Мы действительно виноваты, не во всем разобрались. Вернее, — полковник махнул рукой, — ни в чем мы и не разбирались, если совсем уж честно и откровенно. Виновные будут строго наказаны. Хотя со своей стороны мы все и, особенно, я очень надеемся на понимание с вашей стороны.
— Я-то что… — Валентина окончательно растерялась, перестав что-либо понимать. — Чем я могу? Что я могу?
— Просьба войти в положение, в ситуацию. Понять, почему так все вышло. Это же дети, наши дети, Валентина Павловна. Я вообще так понимаю, мужчины, — взгляд скользнул по присутствующим, — что чужих детей не бывает. Родительские эмоции, детские обиды, слезы… Они ведь все на что-то надеялись, поверили вам. Вы человек известный. Я уверен: родной город еще будет гордиться вами. Чего там: уже гордимся, не бросили нас, вернулись, искренне хотите помогать… Всем вашим начинаниям, конечно же, обеспечат, как говорится, зеленый коридор…
— Спасибо, конечно, — осторожно проговорила Валентина, имея все основания опасаться подвоха. — Я понимаю все.
— И зла не держите?
— На кого? На заплаканных детей, обманутых кем-то матерей? Искали крайнего, ясное дело. На их месте… В общем, как бы там все ни пошло, я на них не обижаюсь.
— А на нас? Здесь собрались мужчины, все готовы извиниться.
— Промолчу пока. И не надо просить прощения по приказу. Надеюсь, меня вы поняли.
— Ладно, — полковник Самчук пожал плечами. — Сейчас вы измените свое мнение. Мы с вами еще сможем стать друзьями. Будем вспоминать все, что было сегодня, не как странный и неприятный сон, а как анекдот. Поучительный для всех нас, но — анекдот.
— Вот как? Знаете, мне было совсем не смешно. Мне и сейчас не смешно.
— Согласен, забавного мало, — согласился Самчук, вновь покосившись на присутствующих, — он явно определил всем троим роль статистов либо же зрителей. — Вы трепали себе нервы, мучились чувством чужой вины, в конце концов, провели не самые приятные в вашей жизни выходные. Искренне желаю вам больше не попадать в камеру никогда.
— Спасибо.
— На здоровье. Однако забавное у нас здесь в другом: совсем неожиданно убеждаешься лишний раз, как тесен мир и как нашу жизнь определяют случайности.
— Вы философ, Петр…
— Вообще-то, Михайлович, но можно и без отчества.
— А меня все-таки лучше по отчеству величайте. — Валентина сама не поняла, зачем так сказала, почему именно эта фраза у нее вырвалась.
— Да на здоровье! Сам не люблю панибратства. Было бы предложено… Хотя у меня есть ощущение, что мы подружимся.
— Мы не враги. Против вас лично я ничего не имею, Петр Михайлович.
— Против кого имеете? — живо спросил полковник. — Гущук вам насолил, который заяву написал? Или вот следователь наш, сильно наручниками ущипнул, синяк оставил?
— Ни на кого я зла не держу, — вздохнула Валентина. — Могу расписку написать.
— Расписку не надо. А вот заявление — напишете. Не прошу вас — вы сами захотите его составить, когда узнае те, в чем дело и как нам всем повезло. Вот, господин Бельский, адвокат, поможет его составить. Он согласился представлять ваши интересы в суде.