Борису предлагали развестись с женой, но у него было двое детей и он отказался. Стали проверять родословную родственников жены. И оказалось, что отец жены в 1929 году был «лишенец», то есть был лишён избирательных прав, а Борис об этом в своей биографии не указал.  Правда и мы ничего и не знали об этом. Позже, при новой проверке органами эта история не подтвердилось, так как решение о лишении избирательных прав было отменено.  «Лишенцами» считались люди эксплуатирующие чужой труд, то есть имеющих наёмных рабочих, А у папы их никогда не было, хотя у его брата такой работник был. Но, поскольку фамилия у моего отца была такая же, как у брата, то он и попал в «лишенцы» за компанию.

Тем не менее, Бориса тогда отстранили от работы, три месяца он был за штатом, а потом его перевели в милицию следователем по особо важным делам. В то время ему было 37 лет. Потом он заболел, у него оказался ревматизм,  и ему сказали, что из-за осложнения на сердце ему надо обязательно лечь в госпиталь КГБ. Борис  просил Лилю, чтобы его не отправляли в госпиталь КГБ (он  знал, что это такое). И в  госпитале через две-три  недели Борис умер. Лиле сказали, что у него был рак печени. Причем врачи отводили глаза, когда говорили диагноз, да и Лиле  намекали  сослуживцы Бориса, что его убрали, потому что  знал много.

Зато похороны Борису устроили пышные, перекрыли улицу, впереди ехали мотоциклы, и похоронили его почти в центре Москвы в Лефортово, на старом немецком кладбище. Я не был на его похоронах, так как в это время уже был в Арктике.

Когда Борис умер, ему было ему 39 лет.  Он Лиле никогда не рассказывал о своей работе, лишь однажды признался, что ему приходилось стрелять в затылок, когда вёл арестованных на допрос. Это же в 1938-39 годах и он оказался в самом пекле.  И что, он мог не стрелять в какого-нибудь врага народа командарма или троцкиста? Его самого бы тогда убили. Вот за это он и поплатился жизнью. Был Борис очень хороший человек. Лиля тогда осталась вдовой в 38 лет с двумя детьми: Тане было 14, а Володе 8 лет.

Ненастоящая зима

Сейчас, когда в Иерусалиме я живу уже не первую зиму, с особым чувством вспоминаются настоящие русские зимы, с большим снегом и крепким морозом.

Я родился в Арзамасе, в  Нижегородской области и все свое детство и юность провел в этом городе.  Вот там была зима – так зима!  Всю зиму лежал снег и держался мороз. Зимой  все вокруг ходили в валенках и без всяких галош, о которых и понятия не имели. Если валенки протаптывались, то их снизу подшивали войлоком. И так всю зиму, то есть -  до конца марта.

Снега всегда было много. Помню, что по бокам дороги была проложена лыжня, и мы на лыжах по ней катались всю зиму. Когда я учился уже в старших классах, то на лыжах по вечерам мы катались с девочками.

Весной, когда накопившийся за зиму  снег таял, то повсюду текли ручьи, полноводные,  как реки, - не перешагнуть. Мы, дети, в таких ручьях пускали кораблики, сделанные из бумаги или из древесной коры.

Зимой 1942-43 года, я был уже в армии, начинал свою службу в зенитном училище, расположенном  в городе Горький (сейчас это Нижний Новгород). Служба моя, она же и учеба,  проходила в зенитной батарее над Окским мостом, там, где Ока впадает в Волгу. В этом месте у великой русской реки очень крутой и высокий обрыв. Зимой весь этот берег был занесен глубоким снегом.

А на том берегу,  в районе города Горького - Канавино, почти на самом берегу реки, был дом моей тети  Иды.

Но для меня было невозможно получить у начальства разрешение навестить тетю Иду. Увольнительных записок, без которых курсанты не могли выйти в город, нам не давали, потому, что мы находились на круглосуточном боевом дежурстве. Да и добираться до дома тети Иды по всему городу, ехать в круговую на трамвае было очень долго, примерно часа полтора. А тут рядом ее дом, только надо спуститься вниз к реке, а потом перейти на другой берег по льду Оки.

Снега той зимой в Горьком было очень много. Я подворачивал полы курсантской шинели  между ног, сжимал ноги и прыгал в сугробы, которые были выше человеческого роста. Одну, две минуты я катился кубарем вниз, и вот уже я внизу на берегу Оки. Оставалось отряхнуться и бежать через Оку по льду.

Правда,  возвращаться потом было намного труднее, потому что на этот раз приходилось карабкаться вверх на берег, с которого так легко было катиться. Забирался обратно я по бесконечной деревянной лестнице, занесенной снегом, на которой не было, наверное, половины ступенек. Правда, у этой лестницы  были почти целые деревянные перила, но, все же, преодолевать заснеженную кручу было нелегко. Вот это была зима!

Конечно, походы к тете Иде были самоволкой, поэтому бегал я к ней вечером, когда уже темнело. Ходил я к ней той зимой несколько раз, она всегда меня кормила и хлеб с собой давала.

Потом, когда меня оправили в военно-десантные войска в Калининской области, там тоже зима была как зима. Жизнь на фронте была нелегкой и мы вынуждены были порой рыть норы в сугробах и ночевать в этих сугробах.

Следующей зимой, 1944 года, я уже был в училище в городе Белорецке, на Урале, Там тоже зима была настоящей и снегу навалило очень много.

Поэтому, когда после Ленинградского артиллерийского училища в январе 1945 года я попал в Польшу, а затем - в Германию, то всё удивлялся: разве такие мягкие зимы бывают?!

Так вот, почему я об этом вспомнил Зимой 1945 – 46 года меня с моим сослуживцем отправили в командировку. Собственно к зиме эта командировка отношения не имела, поэтому о ней – на следующей страничке моей памяти.

Партсобрание

Итак, зимой 1945 или в начале 1946 года нас, вдвоем с моим приятелем, отправили в местную командировку. Мы должны были  осмотреть немецкий артиллерийский полигон и сделать заключение о пригодности его для использования советскими войсками.

Рядом с полигоном находился маленький городок Альтенграбов. Удивительно, что я до сих пор помню название этого городка.

В этом месте, как практически и в любом немецком городке, была пивная. Мы  решили зайти в пивную и выпить пива. Еды в таких пивных, насколько я сейчас помню, уже не было, так как всего полгода назад закончилась война.

Пивная представляла собой очень аккуратный и приличный зал, более походивший на большую комнату со стойкой у стены и множеством  столиков.  Однако, на этот раз,  все столики были заняты и за столами в пивной, почему-то,  сидели одни мужчины.

Мы  подошли к стойке, и я попросил: «Битте цвай бир»^[20].

Однако хозяин мне по-немецки вежливо ответил: «Извините, у нас здесь партийное собрание».

Поскольку такое собрание сильно отличалось от наших партийных собраний, то я часто вспоминаю этот эпизод моей жизни, а также то, что партия Гитлера в свое время была создана в другой пивной – в Мюнхенской^[21].

Дрезден

В Мюнхене мне бывать не пришлось, а вот в Дрездене пришлось.

Дрезден был сильно разрушен, так как союзники в конце войны, несмотря на то, что исход войны к тому моменту уже был предрешен, его сильно разбомбили.

Причина, по которой я ездил в Дрезден, была  довольно оригинальной.

Комбриг, в свое время снял меня с должности адъютанта, но, порой  давал поручения различные поручения личного характера. Думаю, что это происходило благодаря моей поездке в Москву за его женой, которой я тогда помог приехать в Германию, хотя этого оккупационные власти ещё не разрешали выезд жен в Германию к своим мужьям.

Так вот, наш полковник, откуда-то узнал, что в Дрездене есть фабрика, где для шубы выделывают кроликовые шкурки под норку. Полковник снабдил меня деньгами и отправил в эту «командировку».