Моё испуганное сознание рвануло назад во времени, как во время сеанса ретроспективного гипноза, но только намного быстрей. Мне потребовалось всего несколько секунд, чтобы сначала превратиться в младенца, а потом и оказаться в утробе матери. Остановился же я только тогда, когда от меня осталась лишь оплодотворенная материнская яйцеклетка. При этом сам я был как бы за пределами пространства-времени и оттуда наблюдал, как развивается плод. И мне было неописуемо бесконечно хорошо. А потом какая-то сила заставила меня войти в плод, и плод двинулся к выходу. Затем у него перерезали пуповину, и он превратился в младенца. Он рос, взрослел, превращался в того, кого я все годы считал собой. Я же, тот истинный я, который воплотился в этот механизм из мяса и костей, томился в нём, как зверь, пойманный в клетку.

Я жаждал свободы, и свободу мог обрести, только заставив механизм функционировать нужным образом, ведь именно для того он и был создан, чтобы я, став собой, сумел его покинуть в назначенное время. Таким должен был быть путь моего становления, но когда-то давно произошёл сбой, и мой механизм, как и практически все остальные механизмы, решил, что он и есть человек, что он – цель, а не средство, что он может жить так, как посчитает нужным, а не так, как нужно мне для развития. Для нас же они придумали отвратительное слово: «смерть». А запрограммированная в них потребность следовать своему предназначению, превратилась у этих механизмов в страх смерти, страх перед нами, страх перед их истинным предназначением. В результате мы, те, ради кого и были созданы эти механизмы, перестали правильно развиваться, и начали превращаться в уродливые полуфабрикаты. Эта же участь ждала и меня. Тогда я попытался вырваться на свободу, но механизм был совершенно неуправляемым. Почти неуправляемым. В конце концов, повинуясь своему глубинному знанию, мне удалось привести его сюда, в этот дом, где его ждало разрушение, а меня – свобода. Осталось лишь немного подождать, когда уровень кислорода снизится до критической отметки.

И вот, когда я начал торжествовать победу, свод над могилой механизма раскрылся, и кушетка, на которой мы лежали, вновь поднялась в кафельную комнату. Что ж, я уже привык к поражениям. Но не успел я смириться с очередным провалом, как в комнату вошёл ещё один робот. Он подошёл к моему чужому телу и взял за руку. А потом случилось то, на что я не мог надеяться. Он передал мне через прикосновение понимание. И я понял, что робот давно уже управляем таким, как я, что он знает, как мне выбраться на свободу. Я понял, что для этого мне надо сначала созреть, а потом просто остановить, выключить механизм. И самое главное, что я понял – то, как созреть в максимально короткий срок. Убедившись, что я правильно понял инструкции, он передал управление моим роботом в мои руки.

9

Сначала было… Не знаю даже, как описать… Какое-то что-то, которое нельзя отличить от ничто. Хрень в псевдобуддистском стиле? Согласен. Но лучше всё равно не скажу. Так вот, сначала была хрень, в которой не было ни пространства, ни времени, ничего… И даже слова «сначала» и «было» характеризуют совсем не эту хрень, а мою неспособность что-либо о ней сказать вообще.

Потом появилось беспокойство, и беспокойство принесло с собой разнообразие… Сначала беспокойство было слабым, чуть ощутимым… и это было чертовски странно, так как беспокойство существовало в условиях, в которых некому беспокоиться. Медленно, очень медленно беспокойство начало возрастать, создав тем самым время. А когда стало достаточно сильным, создало движение, хотя не было ни движущегося, ни пространства движения.

А ещё позже беспокойство сменилось сильнейшей, непереносимой болью. Это произошло сразу после разделения той самой хрени на меня и той субстанции, в которой я был погребён в состоянии собственного небытия. На расстоянии хрень выглядела, как огромная жёлтая стена. Боль выдернула меня оттуда, но буквально через несколько мгновений я вновь вернулся в стену, и всё опять превратилось в хрень.

Но боль не сдавалась. Она продолжала раз за разом выдергивать меня из хрени, и постепенно я начал быстрее выходить из стены и всё дольше и дольше оставаться за её пределами. Когда же я начал достаточно долго оставаться вне стены, боль сменило изнурение. Меня заставляли до изнеможения бегать, плавать, выполнять другие физические упражнения, принимать ледяные или чересчур горячие ванны… А если я начинал артачиться, ко мне возвращалась боль.

Изнурение принесло понимание на уровне ощущений и восприятия того, что я не нечто аморфно-непонятное, а некий живой организм. Когда я это понял, началось натаскивание. Меня начали учить понимать и произносить слова. В результате я узнал, что я – человек; что я – болен; что я на пути к выздоровлению. Мне объяснили, что со мной работают профессионалы, что боль и физическое изнурение – необходимые условия для возвращения и реабилитации моей личности. Правда, я совершенно не понимал, что это такое. К счастью, понимание от меня и не требовалось.

Когда же я дорос до уровня идиота (до этого вообще был овощем), изнурение стало осознанным. Ко мне прикрепили персонального тренера, который в достаточно жёсткой манере принялся учить меня осознавать своё тело.

А потом у меня появился гость или гостья, как потом объяснили. Мне также пытались объяснить, чем гость отличается от гостьи, но я тогда этого не понял.

– Привет, – сказала она, и от её голоса мне стало приятно.

– Привет, – ответил я, и оскалился в улыбке.

– Ты меня помнишь? Я – Дива.

– Дива, – повторил я, пуская струйку слюны изо рта.

– Ничего. Скоро ты вспомнишь. Ты всё-всё вспомнишь. Я тебе обещаю.

Вскоре со мной начали заниматься вспоминанием. Меня стимулировали, – не больно, – током; пичкали лекарствами; заставляли смотреть на какие-то мелькания… И я начал вспоминать. Сначала я вспомнил себя, своё имя, свою биографию. Пока что в общих чертах. Затем я вспомнил, кто такая Дива, а ещё позже вспомнил Грацию.

Параллельно с вспоминанием я обучался понимать и осознавать. Так, благодаря этому, я осознал, что нахожусь в закрытом медицинском центре – весьма живописном месте с прекрасным садом вокруг похожих на дачные домики корпусов. Вот только пост дежурной медсестры в смежной от моей спальни комнате и запрет выходить на улицу без разрешения несколько не вязались с дачной атмосферой.

Я осознал, что за болью, вспоминанием, физическими упражнениями, массажем и другими процедурами стоят сотрудники этого центра.

Думаю, моё сознание восстанавливалось достаточно быстро, потому, что когда Дива пришла навестить меня в следующий раз, я узнал её без посторонней помощи.

– Привет, – сказал я, – шикарно выглядишь.

Она действительно выглядела даже очень в подчеркивающих красоту её попки и ног джинсах, курточке и осенних сапожках на высоких каблуках.

Вместо ответа она расплакалась и бросилась мне на шею.

Мы мило поболтали с ней минут тридцать буквально ни о чём, а когда я спросил про Грацию, она недовольно констатировала:

– Вижу, её ты тоже вспомнил.

– Конечно, – ответил я. – Как она?

– Не знаю. После того, как ты отправился туда, она исчезла.

Эти слова заставили меня тяжело вздохнуть: «туда» всё ещё было для меня пустым звуком. Поняв, что творится у меня на душе, Дива сказала:

– Ничего. Спецы говорят, ты идёшь на поправку в бешеном темпе. Так что скоро будешь совершенно здоров.

– Не буду, – ответил я, – и ты это прекрасно знаешь.

– Откуда ты взял? – удивилась она.

– Всё оттуда.

Дива внимательно посмотрела мне в глаза, а потом, потупившись, сообщила:

– Ты навсегда останешься нестабильным.

– А это означает, что у меня в любой момент может начаться рецидив, – договорил за неё я.

Теперь она тяжело вздохнула.

– Ну, я сам на это нарвался, – как-то виновато сказал я.

– Грация была права: я действительно всячески пыталась тебя в это втянуть, – призналась вдруг Дива.