Ира стремительно повернулась к нему, прикоснулась горячими губами ко лбу Мослакова:
– Я тебя тоже люблю, – снова прикоснулась губами к его лбу, и Мослаков почувствовал, как внутри у него вспыхнуло что-то жаркое, торжествующее, светлое, задохнулся на мгновение от нежности и счастья, вновь, будто ребенок, прижался носом к ее плечу.
– Ты не представляешь, Ирка, какая ты хорошая.
– Ты, Паша, тоже…
– Я тебе предлагаю… предлагаю свое сердце, свою жизнь, все, что у меня есть. Все это, Ир, – твое, – Мослаков услышал, как гулко, жарко, больно у него бьется сердце.
Ира тихо-тихо, будто в воздухе повис серебряный звон, рассмеялась.
– Возьму, – сказала она. – А ты в обмен возьми все, что есть у меня.
– Ох, Ирка! – восхищенно прошептал Мослаков. Он все еще не верил – отказывался верить в происходящее. Сон это, сон… Надо, чтобы сон этот продолжался долго-долго.
– Расскажи что-нибудь, – попросила Ира. – О своей службе, например…
– В моей службе нет ничего интересного. Серая, как валенок, нудная. Весело бывает только во время штормов.
– Укачивает?
– Не-а!
– Служба опасная?
– Не-а!
Ира тихо, воркующе, будто диковинная птица, рассмеялась.
– Ах, Паша, Паша.
– Пашок-Запашок. Меня иногда так зовут.
– Кто?
– Подчиненные.
– Ничего себе обращение к начальнику.
– Я думаю вот о чем…
– О чем?
В голосе Мослакова возникло что-то звонкое, радостное, Ира приподнялась, разгладила на Пашином лбу несколько морщин:
– Эти вот штуки, морщины эти, образовались как раз от того, что тебе приходится много думать.
– Фуражка натерла.
– И чего же ты хотел сказать? Небось колебаться начал, жениться на мне или нет?
– Да ты что, Ир?
– Одного великого деятеля древности, кажется Сократа, спросили, что лучше – жениться или остаться холостым? «Как хотите, так и поступайте, – ответил Сократ, – все равно потом жалеть будете».
– Дурак он, твой великий деятель древности, – убежденно повторил Мослаков. – А я… Я думаю вот о чем, – на мгновение он замялся, затем, помогая себе, звонко пощелкал пальцами. На лице его появилось радостное и одновременно вымученное нерешительное выражение. – Ир… Давай мы подадим сегодня же заявление в загс. Здесь же, в Астрахани.
Ира извлекла откуда-то из-под себя сухую травинку, задумчиво повертела ее в руке.
– А может, лучше в Москве?
– Ир, я так понял: Астрахань тебе нравится больше, чем Москва…
– Верно.
– Тогда чего же нам смотреть в сторону московских холмов? У нас есть холмы свои, астраханские, – лицо Мослакова вновь стало неверящим и испуганным: он до сих пор не мог поверить, что Ира находится рядом с ним, его то обжигало жаром, то обдавало холодом опасения: а вдруг она сейчас встанет и исчезнет, навсегда исчезнет. Он закусил зубами нижнюю, ставшую совсем бледной губу, замер на несколько мгновений. – Сегодня подадим заявление, а через месяц сыграем свадьбу. Здесь же, в бригаде… Всех напоим, всех накормим…
– А жить будем где? – Ира с сомнением обвела глазами убогое пространство комнаты. – Здесь?
– Так точно, товарищ командир. Впрочем, если денег хватит, можем снять квартиру в городе. Но это будет стоить дорого. К сожалению.
Ира вновь обвела глазами затемненную комнату.
– Нет, лучше здесь!
– Ох, Ирка! – Мослаков вновь ткнулся носом в обнаженное нежное плечо и замер: показалось, что у него вот-вот должно остановиться сердце.
На Каспии тем временем разыгралась война. Рыбная. Пограничников обязали охранять осетровые стада и участвовать в операции «Путина». Дело дошло до стрельбы, до поджогов, более того – люди с дагестанского берега пообещали взрывать «плавающие железные коробки погранцов», если те будут им мешать бить осетра, и от угроз перешли к действиям.
Тем не менее за очень короткое время пограничники изъяли у браконьеров шесть тонн осетрины, триста сетей – каждая сеточка от ста до четырехсот метров, такими сетями вообще можно перегородить все море. У наиболее агрессивных «рыболовов» отняли автомат Калашникова с шестьюдесятью патронами, два пистолета Макарова и полтора десятка охотничьих ружей.
В Махачкале прямо к городскому причалу пришвартовался сторожевик «Таймыр» – надо было взять срочный секретный груз, – так на причале тут же появились люди в милицейской форме, стали размахивать кулаками:
– Эй, вы! На коробке! Не вздумайте выходить на берег! Не вздумайте выходить на берег! Передушим, как куропаток. Особенно офицеров. Поняли?
Папугин, узнав об этом, лишь поиграл желваками, но ничего не сказал. Связался с Москвой, с адмиралом Скалиновым. Тот посоветовал держаться спокойнее, решения принимать по обстановке.
Реакция махачкалинских браконьеров на появление «Таймыра» у городского причала была понятна: этот сторожевик не так давно задержал большой браконьерский катер, очень дорогой, промышленный, у которого команда составляла двенадцать человек, а на борту катера находилось три тонны осетрины.
Осетрина была изъята, катер конфискован в пользу государства, команда посажена в каталажку. Доблестный «Таймыр» был показан по телевидению, все его видели, весь Дагестан, поэтому так и приняли.
Командир сторожевика капитан второго ранга Лебедев выставил у борта двух матросов с автоматами, выдал им несколько рожков боекомплекта, предупредил:
– Ребята, к борту никого не подпускайте! Ни-ко-го!
Матросы опасливо покосились в сторону беснующегося, громко орущего берега:
– Вы посмотрите, что делается, товарищ капитан второго ранга! Того гляди, гранату на борт швырнут.
– Не швырнут. Гранат у них нет, это я знаю точно. Смотрите не на этих людей, а сквозь них, как сквозь воздух, и тогда все будет в порядке.
Никитин знал всю «секретку» бригады: закрытые частоты, на которых шла оперативная информация, приемы, которыми ловили контрабандистов и воров, часть агентуры. Знал, кто из офицеров на что способен, кого надо бояться по-серьезному, а кого – не очень, чем живут и дышат отцы-командиры, какие бумаги лежат у них в сейфах, знал азбуку перехватов и переговорные каналы кораблей.
Через неделю пребывания на новой работе его вызвал к себе Оганесов, недобро шевельнул ртом – он был явно не в духе:
– Ну, рассказывай, чего полезного успел наковырять?
– Э-э-э, – Никитин, собираясь с мыслями, закряхтел, но Оганесов остановил его резким движением руки:
– Перестань блеять!
Никитин поспешно вытянулся.
– Извините, шеф!
Это Оганесову понравилось. Он потянулся к бутылке коньяка, налил золотистый напиток в фужер, из которого только что пил сам, пододвинул искрящийся, ловящий солнце фужер к бывшему капитан-лейтенанту:
– Подлечись, – Оганесов усмехнулся, приподнял одну густую бровь, правую, – демобилизованный!
Никитин послушно выпил, помял пальцами горло, похвалил напиток:
– Хороший коньяк! Цимес!
– У нас тут все хорошее. – Оганесов усмехнулся вновь. – Все – цимес! – Достал из кармана шоколадную карамельку в яркой обертке, развернул ее, откусил половину и кинул в рот, вторую половину отдал Никитину. Тот взял, покорно съел. – Теперь докладывай, чего надыбал?
– Есть кое-какие планы… – неопределенно начал Никитин.
– Какие? – вполне доброжелательно поинтересовался Оганесов.
– Предлагаю вырыть в низовьях Волги секретный банк, по которому ходили бы только ваши суда…
Оганесов быстро переглянулся с Футболистом, Никитин этот перегляд засек и заговорил с жаром, будто предлагал по меньшей мере проект века, тянувший на Нобелевскую премию, но чем больше говорил он, тем яснее становилось, что Никитин выступает в роли отставной козы барабанщика.
– Хватит! – рявкнул Оганесов. – Предложение не прошло! Как в парламенте. Я проголосовал против, и твое предложение не прошло.
– Жаль! – сконфуженно пробормотал Никитин.
– Бывает! Все иногда попадаем пальцем в задницу… Что еще?
– Мне нужно несколько магнитных мин. Тогда я вообще все пограничные коробки пущу на дно.