Ну, ладно бы он лишился причалов – это полбеды, он лишился икры. Более того – они перекрыли Волгу и нанесли Оганесову урон в живой силе: в его рядах образовалась дыра размером в два человека… Тьфу!

Лицо Оганесова потяжелело, глаза заблестели – ему сделалось жаль себя.

Час был еще ранний, а солнце палило уже вовсю – казалось, что на асфальте вспухают ожоговые пузыри, вздымаются, будто блины на раскаленной сковороде, и лопаются. Оганесов невольно поежился.

– Одного погранцовского офицера мы решили перекупить. Есть договоренность… – продолжал Футболист.

– Это я уже слышал. В каком он звании?

– Один просвет, четыре звездочки. Форма черная, морская.

– У моряков пятнистой формы не бывает. Один просвет, четыре звездочки – это капитан-лейтенант… Ну что, Футболист! Молодец!

Через пять минут три машины (в одной машине Рафик с переводчицей, во второй – Оганесов, в третьей – охрана) остановились у железных ворот, две видеокамеры повернули длинные, похожие на пулеметные дула, раструбы объективов к машинам, «узнали» хозяина и железные ворота с мягким щелкающим звуком расползлись в разные стороны, делясь на две половины.

Машины въехали во двор, и ворота снова закрылись.

В городе, в самом центре, недалеко от набережной, где пышными огромными цветами расцвели несколько кафе, накрытые тентами из яркой парусины, расположилось старое кирпичное здание.

Когда-то, до октября семнадцатого года, здесь находились роскошные номера, в которых гуляли купцы и волжские капитаны, а потом заведение скисло, обтрепалось и превратилось в обычную заурядную гостиницу. От того, что гостинице решили дать громкое название «Астраханский гостиный двор», «хоутэл» лучше не сделался. Полы в нем как были землистыми от вековой грязи, так и остались, в щелястых подоконниках и старых холодильных агрегатах «Минск» жили тараканы, из сортиров несло дерьмом, а вечерами «хоутэл» надо было обходить стороной – в окна выглядывали пьяные лица «командированных» в Астрахань за рыбой «братков».

При «гостином дворе» имелся ресторан. Готовили в нем так же невкусно, как и в кафе, но одно преимущество у ресторана все-таки имелось: в нем можно было без всяких помех поговорить.

Там Футболист и встретился с капитан-лейтенантом Никитиным. Столик заняли отдельный, в углу, чтобы подходы к нему просматривались, не то, не дай бог, чужой подойдет, помешает. А Футболист не любил, когда ему мешали.

И Никитин тоже не любил. У них были одинаковые привычки.

На столе словно бы сама по себе выросла бутылка душистого французского «арманьяка» три звездочки (напиток подлинный, Футболист его принес с собой) и кое-какая еда: нежный редис, который с таким умением выращивают здешние огородники-татары, икра, осетровый балык, парная севрюга с молодой картошкой и зеленью, разная холодная мясная снедь.

– Выпьем! – предложил Футболист.

– Выпьем! – Никитин поднял свою стопку.

Футболист принюхался к Никитину.

– Вы какой одеколон используете после бритья?

– «Шипр». А что?

– Хороший одеколон, только резковат очень.

– Добиваю старые запасы, еще с Прибалтики… Там покупал.

– Сейчас полно новых французских одеколонов. Мечта, а не запахи, – Футболист знающе покрутил носом, хотел добавить, что скоро капитан-лейтенант сможет покупать все, что захочет, но не стал этого говорить, а коротко и звучно чокнулся с Никитиным.

Никитин оглянулся: показалось, что в спину ему кто-то внимательно смотрит. Никого. Тогда почему же по спине ползут мурашки? И почему ему сделалось так холодно, хотя на улице, за стенами «Астраханского гостиного двора» лютует такая жара, что сигареты можно прикуривать без спичек?

– Вопрос с вашей работой решен положительно, – сказал Футболист, подвигал нижней челюстью, стараясь понять, хорош «арманьяк» или нет. – Можете завтра выходить.

– У нас скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Мне еще надо уволиться из армии. Снять с себя погоны – штука сложная.

– Понимаю. Но чем раньше вы это сделаете – тем лучше.

– А сколько… – Никитин не договорил, он словно обо что-то споткнулся и вновь оглянулся: отчего это странное ощущение, будто кто-то на него смотрит, не проходит? Никитин ощутил, как у него нервно дернулась одна половина лица.

Сзади не было никого – пусто. Голый зал с обезлюдевшими столиками, даже официантов нет, да еще портьера над входом подрагивает от жаркого сквозняка.

Футболист понимающе пожевал ртом, подцепил вилкой кусок парной севрюги, съел.

– Для начала будете получать четыре тысячи баксов в месяц. А потом, после испытательного срока, сумму повысим.

– У вас есть испытательный срок? – удивился Никитин.

– А как же! Как и во всякой другой бюрократической организации, имеющей аппарат, отдел кадров и трудовые книжки.

– А пять тысяч баксов нельзя?

– Пять нельзя, – Футболист неожиданно нервно дернул головой, – эту цену хозяин назначил, не я. А указания хозяина не обсуждаются.

И все равно четыре тысячи баксов – это сумма такая оглушающая, что о ней Никитин еще вчера даже мечтать не мог. Внутри у него что-то обрадованно зазвенело, запело, хотя на лице ничего не отразилось. Лицо его продолжало оставаться сосредоточенным и одновременно настороженным. Собственно, таким и должно быть лицо у человека, принимающего важное жизненное решение.

– Ну что, устраивает вас четыре тысячи баксов? – спросил Футболист.

– На первых порах – да.

– А дальше все будет зависеть только от вас.

Вечером того же дня капитан-лейтенант Никитин подал рапорт об увольнении из пограничных войск.

Комбриг досадливо нахмурился, расчесал, будто мальчишка, пятерней волосы и расправил рапорт на столе. Колюче, неприязненно глянул на Никитина. Бухнул ни с того ни с сего, хотя толком еще ничего не знал, впрочем, хоть и не знал, а попал в точку:

– В коммерсанты, никак, решил податься?

Никитин отвел глаза в сторону, покраснел натуженно, пробормотал про себя что-то невнятное.

– Не слышу! – Папугин повысил голос. – На тебя, друг ситный, государство затратило такие деньги, вырастило, выкормило, дало образование, а ты в тяжелую минуту бросаешь его, – комбриг вновь разгладил лист с рапортом ладонями, вгляделся в ровные, начертанные шариковой ручкой буквы, – он словно не верил тому, что видел.

– Если бы государство еще платило немного больше денег, чтобы я мог содержать жену и воспитывать детей, – тогда было бы еще ничего, – наконец произнес Никитин глухим бубнящим голосом, – а так… – он красноречиво развел руки в стороны.

Папугину все стало понятно – впрочем, тут не надо было иметь семь пядей во лбу, чтобы все понять, он потянулся к пластмассовому стакану, в который у него густым частоколом были натыканы карандаши и ручки, достал толстый, красный, с ярким грифелем карандаш, демонстративно поплевал на острие и наложил на рапорт резолюцию. Придвинул бумагу к Никитину:

– На! Проходи у Киричука медицинское освидетельствование и валяй на все четыре стороны!

Киричук принял Никитина с теплой улыбкой:

– Я этот твой смелый замысел… одобряю от всех души! Демократия – это свобода! Хватит раболепствовать и терпеть разные глупые приказы! Человек волен делать то, что считает нужным. Раба надо выдавливать из себя… Хочешь выпить стопку казенного спирта?

– Конечно! – Никитин обрадовался.

– И я с тобой за компанию, – поддержал Киричук. – Выпьем за то, что мы – вольные люди. – Он достал из стеклянного шкафчика большую колбу с длинным, похожим на старую пароходную трубу, горлом и две стопки, украшенные делениями.

– Люблю пить из такой посуды, – Киричук поднял одну из стопок, – самое милое дело – мензурка с делениями, всегда знаешь, сколько влил в себя… Ты как предпочитаешь пить спирт? Разводишь его водой или нет?

– Предпочитаю продукт не портить.

– Молодец! – восхитился Киричук. – А я так не могу. Спалил себе как-то глотку – с тех пор только с запивкой.

– Ничего страшного, – успокаивающе произнес Никитин, – главное не процесс, главное – результат.