За одной партой с Прейснером восседал долговязый силач Циглер, сын владельца музыкального магазина. За Ленькиной спиной сидела девочка – дочь евангелического пастора. Какая-то великовозрастная девица с голыми коленками разгуливала по школе в широкополой бойскаутской шляпе. Слово «господа», давно уже отвергнутое и забытое советскими людьми, звучало в этой школе на каждом шагу. Слова «товарищи» не употребляли даже учителя. Обращаясь на уроках и на собраниях к ребятам, они говорили:

– Дети!..

Уже в первый день на уроке географии, когда вызванный к доске Ленька крикнул расшумевшимся ребятам: «Товарищи, тише!» – кто-то с задней парты угрожающе пробасил:

– У нас товарищей нет!..

А в перемену Ленька услышал, как за его спиной какая-то девочка пропищала:

– Гусь свинье не товарищ…

С первых же минут пребывания в школе он понял, что долго здесь не удержится. Не успев сказать со своими одноклассниками и двух слов, он уже чувствовал, что в классе он чужой, что и ребята и учителя смотрят на него если не враждебно, то во всяком случае холодно и недружелюбно. Во всем классе нашлось лишь пять или шесть человек, которых он мог и в глаза и за глаза, и в разговоре и в душе называть товарищами. Всё это были мальчики из простых семей: сын портного Изя Шнеерзон, сын живописца Котелев, сын сиделки из Максимилиановской лечебницы хромоногий Федя Янов…

С Шнеерзоном Ленька сидел за одной партой. Этот худенький, болезненный большеглазый мальчик в коротенькой залатанной курточке однажды очень удивил Леньку, сказав ему после перемены:

– Не слушай их. Они дураки. Они и меня тоже дразнят.

– Кого? Почему? – не понял Ленька. – Меня не дразнят.

Изя смутился, заерзал на скамейке, покраснел до корней волос и пробормотал:

– Они про тебя всякие гадости говорят.

Ленька не успел спросить: какие гадости? В класс вошла учительница, начался урок. После урока он почему-то не стал возобновлять этого разговора. Изя тоже молчал. Но скоро Ленька понял, в чем дело.

Его очень обрадовало, когда он узнал, что в классе издается литературный журнал. Правда, журнал ему не нравился. В «Ученике» печатались главным образом старомодные альбомные стишки, основным поставщиком которых был сам редактор Володя Прейснер. В этих стихах воспевались розы и соловьи, розы рифмовались с морозами, любовь – с кровью… Но журнал этот разбудил в Леньке его давнюю страсть. Ему захотелось самому писать стихи.

Лето двадцать первого года было очень засушливое. В южных районах страны, на Украине, на Северном Кавказе и в Поволжье опять свирепствовал голод. Этот страшный голод унес в могилу миллионы советских людей. В этом же году зарубежные капиталисты, убедившись, что им не одолеть силой молодого Советского государства, стали завязывать с Республикой торговые отношения. Чтобы накормить голодных, Советская власть закупала за границей хлеб. Осенью в петроградский порт пришли первые иностранные пароходы.

Под впечатлением этих двух событий Ленька потихоньку от всех писал поэму, которая называлась «Мы – им». Он писал ее всерьез, отдавая этой работе все свободное время. В аляповатые строчки он вкладывал весь пыл своей маленькой души. Он хорошо знал, что такое голод. Он видел голодающих и сам хлебнул лиха. Но он, как и всякий советский человек, не согласен был променять эту голодную жизнь на сытую жизнь капиталистов. Торговать мы с ними будем, – пожалуйста, но пустить их снова туда, откуда они только что с треском были изгнаны, – нет, не выйдет! Ленькина «поэма» так и кончалась:

Закончив поэму, которая после переписки заняла целую тетрадь, он понес ее Володе Прейснеру. Идти к Прейснеру ему не хотелось. Этот розовощекий напыщенный немчик в круглых роговых очках не нравился Леньке. Уже одно то, что в его присутствии боялись ругать Гердериху – не очень хорошо рекомендовало его. Но что ж поделаешь, – чтобы напечатать стихи в журнале, волей-неволей пришлось обращаться к нему.

После уроков, когда ученики выходили из класса, Ленька подошел к редакторской парте. Прейснер тщательно укладывал в клеенчатый портфель книжки и тетради.

– Я к тебе, – сказал Ленька.

– Ко мне? – удивился Прейснер. – Да, пожалуйста, я слушаю.

– Я стихи написал. Вот. Может быть, подойдут для журнала.

Редактор совсем остолбенел.

– Ты? Написал стихи?

– Что ж такого? – нахмурился Ленька. – Я давно пишу.

– Ну, давай, давай, посмотрим, – снисходительно усмехнулся Прейснер.

Бегло перелистав тетрадку, он еще больше развеселился.

– Ты, я вижу, решил сразу начать с полного собрания сочинений?

– Это поэма, – объяснил Ленька.

– Ах, вот как? Даже поэма?

Прейснер поправил очки и, близоруко приблизив тетрадку к тонкому прямому носу, стал проглядывать первые строчки. Ленька увидел, как покраснели у него уши и как задергались, поползли на сторону редакторские губы…

– Гм… Интересно… Под Маяковского стараешься?

– А что ж, – сказал Ленька. – Может быть, немножко есть. Я люблю Маяковского.

– Да?.. По-твоему, это поэзия?

– Что?

– Маяковский.

– А что же это такое, если не поэзия?

– Маяковский-то? Это рубленая проза, вот что. Голая политика и ни на грош поэзии.

– Что значит – голая?

– Ну, милый мой, мне трудно тебе это объяснить. Ты Тютчева читал когда-нибудь?

– Читал, конечно. И люблю.

– Странно…

Прейснер еще полистал тетрадку, закрыл ее и протянул Леньке:

– На, возьми.

– Что?

– А то, что эту ерунду я печатать не буду.

– Почему ерунду? – возмутился Ленька. – Ты же даже не прочел до конца!

– Не прочел и читать не собираюсь. Я уже вижу, что это за штучки. Должен тебе сказать, что у нас журнал литературно-художественный. Мы никакой политикой не занимаемся… Пошли лучше свою поэму в «Правду» или в «Бедноту»… Может быть, там напечатают… и почтовом ящике.

Не скажи Прейснер этих последних слов про почтовый ящик, может быть, все и обошлось бы. Но тут Ленька рассвирепел. Он чувствовал, что это глупо и недостойно, но не мог удержаться и, выхватив из рук редактора тетрадку, крикнул ему в лицо:

– Дурак ты очкастый!

И, запихав тетрадку в карман, он решительно зашагал к дверям. И тут, когда он выходил из класса, он вдруг услышал, как Прейснер вполголоса крикнул ему в спину:

– Вор! Колонист!..

Ленька похолодел. Кровь хлынула в голову, на несколько секунд перестало биться сердце.

Он повернулся, медленно, на негнущихся ногах, подошел к Прейснеру и сквозь зубы чуть слышно выговорил:

– Повтори… Что ты сказал?

– Я? – забормотал Прейснер, поправляя очки. – Я ничего не сказал. Тебе послышалось, наверно…

Ленька схватил его за грудь, но тотчас отпустил, повернулся и вышел из класса.

По щекам его бежали слезы. Так вот оно что!.. Вот о чем шушукаются за его спиной эти чистенькие мальчики и девочки! Вот на что намекал давеча Изя Шнеерзон! Гадины! Аристократы! Но как и откуда они узнали о его прошлом?!.

Первая мысль его была – уйти из школы. С этой мыслью он возвращался домой. Но, уже поднимаясь по лестнице, он вдруг решил:

– Нет, не уйду!.. С какой стати я буду уходить? Стыдиться? Кого? Этих гогочек? Да на них ведь в конце концов и сердиться нельзя. Ведь они даже правы. Ведь я действительно – бывший вор и бывший воспитанник колонии… Но разве они понимают что-нибудь в жизни, эти маменькины сынки? Разве они разбираются в чем-нибудь? Сосунки, которые с пеленок живут чужим трудом, осуждают меня… А вот Стеша, которая, конечно, все отлично знает, ни одним словом не попрекнула меня. А Юрка разве не знал? А другие комсомольцы? Или Изя, или Федя Янов… Нет, уж из-за одних этих ребят стоит остаться в школе!..