Отличие «опредмечивания» от «овеществления» в том, что в первом случае речь идет о формулировке, о знаковом представлении принципа в сознании (понятийно в большинстве случаев). Процесс «овеществления» – есть не что иное, как собственно явление принципа «в вещах», это обычное его состояние, но все-таки, когда мы рассуждаем о принципах, мы будем конкретизировать: то ли речь идет о бытии (овеществленный принцип), то ли о психософическом представлении (просто принцип), то ли об оперировании принципом при кооперировании (внутри– или меж-) контекстуальных сфер (опредмечивание принципа).

В каждом конкретном контексте мы имеем дело с каким-то специфическим овеществлением принципа; когда мы производим некое взаимоувязывание овеществленного принципа с понятийной сферой, мы его опредмечиваем. В конечном итоге уловить принцип становится практически невозможно. Но иначе человек не способен познавать и функционировать, именно поэтому мы в повседневной жизни всякий раз используем разные названия для определения одного и того же принципа (так, например, нам намного проще говорить о бытии атома, существовании идеи и о жизни человека – хотя, несмотря на лингвистическое разнообразие, речь идет об одном и том же принципе центра в отношении, третьем, целостности и т. п.). Поэтому, когда мы будем говорить собственно о принципе, осуществляя научный поиск, несмотря на контексты, мы будем называть его одним и тем же, определенным нами однажды именем, этим достоянием нового языка.

Итак, мы рассмотрели основные моменты, которые увязывают специфические реалии принципа с особенностями нашего – человеческого – мировоззрения (явление, овеществление, опредмечивание). Теперь следует разъяснить, каким образом принципы взаимодействуют друг с другом; конечно, речь можно вести лишь о взаимодействии овеществленных принципов. Именно контекст, о котором мы уже говорили чуть выше, станет основой для понимания того, почему результаты взаимодействия принципов нельзя понимать как реальность собственно принципа, ведь сами по себе принципы представляют собой совершенное единство («структуру возможности»), и нельзя говорить о неком их собственно взаимодействии. Речь, конечно же, в этом случае идет о взаимодействии овеществленных принципов, а тут совершенно очевидна зависимость от контекста.

Понятно, что если один овеществленный принцип взаимодействует с другим овеществленным принципом, то на свет порождается ассоциативно-вещественная структура, а не собственно синтез принципов. Эту структуру мы и называем «правилами», которые применимы лишь в специфическом контексте, то есть только в какой-то определенной сфере бытия или опыта, в той, в которой они и появились на свет. И любые дополнительные экстраполяции здесь недопустимы.

Теперь необходимо привести нормы пользования принципом, поскольку совершенно понятно, что, не определись мы с «уздой» для принципа, мы рискуем заняться шарлатанством. С другой стороны, этими нормами мы застраховываем сам принцип от интеллектуальных спекуляций.

Во-первых, принцип – не аксиома. Принцип – не есть аксиома по той причине, что он не является «принятым положением» или предметно «очевидным фактом», что совершенно необходимо, чтобы назвать или посчитать его аксиомой. О нем также нельзя сказать, что он совершенно «обусловлен практически-познавательной деятельностью человека», поскольку принцип – это первооснова, а не основоположение.

Мы делаем это чисто терминологическое уточнение, чтобы не вносить путаницу: «первооснова» наиболее верное название, поскольку принцип никто никуда не клал, о нем нельзя сказать, что его «положили» в основу, нет. Иными словами, если мы говорим «первооснова», мы тем самым полагаем, что определяемое действительно являлось основой для «первого», то есть оно собственно первично. Если же мы говорим «первоположение» или «основоположение», то мы тем самым предполагаем, что еще до этого «чего-то», определяемого нами, был еще кто-то, кто, собственно, и «положил» определяемое в качестве основы для «первого». А второй вариант кажется нам ничем не обоснованным предположением, так что терминологически верно говорить, что принцип – это первооснова.

Во-вторых, принцип аксиоматичен. Принцип первичен, он распространен на все, чему является первоосновой. Магия традиционной ссылки на какой-либо «принцип» в житейской практике и в философии говорит о его априорном интуитивном принятии познающим, которое может быть как осознаваемым, так и неосознанным. Разве это не аргумент в пользу его «аксиоматичности»? Так что доказать принцип невозможно, его можно видеть, его характеристики также можно лишь вывести, но не доказать.

В-третьих, принцип не может быть опредмечен, не утеряв при этом своих свойств, как-то: повсеместной распространенности, доказательной значимости, открыто-системности и т. д., не перестав быть собственно принципом. А иного и предположить нельзя, поскольку, опредмечивая, мы переходим из сферы нового языка в сферу старого, мы создаем «плюс-ткань» и отрываемся от реальности. Опредмеченный принцип – это уже не принцип ни по форме, ни по сути. Опредмеченный принцип – это уже состояние, а не процесс, каким является собственно принцип, он, подобно акуле, – умирает, остановившись.

В-четвертых, принцип не может являться непосредственным доказательством в предметной и вещественной сфере. Системы старого и нового языка по большому счету не конгруэнтны друг другу, имеют разные «системы координат», разную метрику, и поэтому было бы верхом безумия пытаться наводить порядок в одной из них силами другой. Если использовать аллегорию, это примерно то же самое, как если бы аппаратура на 220 V оказалась в розетке на 360 V.

Наконец, в-пятых, при использовании принципа необходимо учитывать феномен семантической слабости языка. Мы уже несколько раз отсылали читателя к вопросу о семантической слабости языка, и теперь пришла пора кратко осветить его. Именно он объясняет, почему мы испытываем столько сложностей при необходимости изложения материала, связанного с принципом, возможностью и проч. Но мы полагаем, что такой феномен весьма естественен и его легко можно пояснить, обратясь к гносеологическому местоположению языка.

Язык начинает свой отсчет от мира вещей, но мы же, рассуждая о возможности и принципе, находимся куда «глубже», тут еще нет вещей, а коли так, то и язык не способен выполнить свою семантическую функцию. Мир вещей и, соответственно, мир закономерностей – это структуры «над-стоящие» относительно возможности и принципа. Когда мы начинаем говорить о принципе, мы естественным образом испытываем определенную сложность, потому что язык просто не предназначен для объяснения таких категорий, его функции совершенно иные.

Иначе и быть не могло, кроме того, возникающие сложности обусловлены еще и тем, что язык – это то, что теснейшим образом связано с реальностями материального и идеального мира, а принцип представляет собой совершенно иную реальность, так что «семантическая слабость языка» здесь представляется нам весьма естественной. Но ведь язык проявляет свою семантическую слабость и тогда, когда пытается говорить о вещах и закономерностях. Сейчас мы представим эту проблему, чтобы показать, что авторитет языка, жестко привязанного к «объективной» реальности, упал еще до того, как его репутацию подмочила теория возможности.

Феномен семантической слабости языка указывался многими исследователями. Так, например, он проявляет себя в восточной философской традиции: «Нирвана не описываема, потому что никакие представления ограниченного разума не могут быть приложимы к Тому, что выходит за границы ограниченного разума. Если бы два Мудреца, которые реализовали нирвану, случилось бы, встретились, пребывая в оболочке тела, между ними было бы интуитивное и взаимное понимание того, что есть нирвана; но их человеческая речь была бы совершенно неадекватной для ее описания, даже если бы один из них описывал нирвану другому, еще в значительно меньшей степени это возможно описать тому, кто не реализовал ее».[135] Неспособность языка назвать то, что не относится к миру вещей (процессуально по своей сути), позволяет использовать лишь «отрицательные» определения. Единственно возможными определениями, с помощью которых сам Будда определял нирвану, были «негативные определения»; так, он говорил, что нирвана – это «не становленное, не рожденное, не производимое, не имеющее формы» и т. д. Так что понять, что же такое нирвана, даже из слов божества представляется весьма непростым делом, Будда фактически отсылает к психологическому опыту, но не более того.