— По расценкам, — резко ответил Глазков, обозленный ужимками и нахальством Басарова.
— Чего-чего?! — Егор Харитонович даже растерялся и часто заморгал.
— По расценкам или нисколько, — Алексей строго глядел на ошарашенного Басарова. — К твоему сведению, Егор Харитонович, все будет сделано бесплатно и завтра же. Приглашаю тебя на субботник. Персонально.
— Какой субботник! — закричал Басаров. — Да вы что, чекнулись тут все от жару? Это ж не кустики сажать, а важное сооруженье делать!
— Ничего, осилим, — успокоил его Глазков. — Не очень-то переживай за нас.
— Хороши сказочки, да не к ночи бы, — сказал Егор Харитонович.
Грохнув дверью, Басаров ушел.
«Ну ладно, поглядим! — сказал себе Егор Харитонович. — Это сколь же народу собрать надо, чтобы за день сделать? Всю деревню. А кто пойдет, между протчим? Мой Пашка побежит, другие дурачки… Шалишь, председатель! Как бы не пришлось Егору в ноги поклониться. А мы теперь подумаем, соглашаться или не соглашаться».
Вернувшись на машинный двор, Басаров тихо прошмыгнул в закуток между рядами комбайнов и нехотя принялся за работу — разбирать сенокосилку.
— На кой шут их ремонтировать, а? — спросил он напарника Ивана Скородумова. — Все одно косить нечего.
Иван тут же бросил ключи, согласно закивал большим носом, прищурил хитрые подслеповатые глаза.
— Оно конешно, — заговорил он вечно скрипучим голосом. — Сперва косить нече, после жрать нече… Тут, Егор, на себя вся надёжа. Кто смел, тот и съел. Надо тишком начинать покос. На корову набью сена, а там видно будет.
— Отберут, — уверенно сказал Басаров. — И спасибо не скажут. Пробовал я один раз так косить. — Егор Харитонович плюнул.
— У кого отберут, а у кого не найдут. Если на виду стожок поставить — оно конешно. А лес большой, темный, — Иван засмеялся, все его тощее тело мелко затряслось, готовое рассыпаться на части.
Иван всю жизнь промышлял воровством. Со временем это стало какой-то болезнью: он тащил к себе во двор даже то, что вовсе не нужно в личном хозяйстве ни сейчас, ни потом.
Подсев к Басарову, Иван стал припоминать случаи, как в годы бескормицы и неурожая он ухитрялся сохранить и корову, и табунок овец, и всякую другую живность.
— Ну что, Егор, дрогнула колхозная касса? — спросил проходивший мимо Костя Петраков, широкоплечий верзила цыганского вида. — Принял бы в долю, а?
— Твоя доля далече в поле, — хмуро отозвался Басаров и отвернулся, считая разговор оконченным.
Костя засмеялся и ушел.
— С мотоциклом, брат, все дела можно обтяпать, — скрипел над ухом Иван. — Тут коснул, там коснул. И не обязательно в своем колхозе. В чужом даже лучше.
А Егору Харитоновичу вдруг до того сделалось тоскливо и горько, что рука сама собой полезла за подкладку фуражки и вытащила из тайника во множество раз свернутую десятку. Эта давнишняя заначка береглась на какой-нибудь особенный случай, и теперь Басаров решил пустить ее в дело. Увидев деньги, Иван зашелся долгим мелким смехом. Хватаясь за живот, он корчился от радости, понимая, что заначка достается не для показа, а на пропой. Скородумов, кстати сказать, был великий охотник хлебнуть на дармовщину.
— Ну, закатился! — сказал Басаров в меру строго, в меру снисходительно, как и полагается хозяину денег. — Смотри, пуп развяжется… Я счас в магазин слетаю, а ты покуда потрудись.
— Есть! — скрежетнул Иван, подкинув ладонь к фуражке, и снова зашелся радостным смехом, будто стали быстро-быстро открывать и закрывать несмазанную дверь.
Слетал Егор Харитонович скоро. Дорогой еще завернул домой и спрятал бутылку водки в репейниках возле бани. Самому пригодится, решил он, а Ивану, как доброй свинье, сколь не дай — все вылакает. На машинный двор он возвращался в приподнятом настроении, ощущая в карманах приятную тяжесть бутылок красного — «бормотухи», которое делается неизвестно из чего, но обладает изрядной крепостью. Как-то разом отступили все заботы-печали, сделалось легко и приятно.
— Ох, сама са-адик я садила, сама бу-уду поливать! — орал Басаров во все горло, пытаясь пересилить рев мотоциклетного мотора.
Иван, ясное дело, не работал, а лежал в тени комбайна. Под хорошее настроение скоренько опростали первую бутылку, расчали другую. Закурив, повели разговор. Вернее, говорил один Егор Харитонович, а Иван только потряхивал носом и косил глаз на вино.
— Вот скажи мне, Иван… Между протчим, бутылка пускай себе стоит, не пялься на нее, зрение попортишь. Лучше скажи мне: ты когда-нибудь радовался? Я не про то говорю, когда спер какую-нибудь колхозную собственность или стакан водки на ширмака дернул. Я про то, чтоб по правде радоваться.
— Сколь хочешь! — беззаботно ответил Скородумов, прощая Егору разные намеки на воровство.
— Вре-ешь! — протянул Басаров. — Не было у тебя такого и не будет, между протчим. Не тот ты человек, Иван, не из того матерьяла тебя состряпали… А на меня накатывается, — разоткровенничался он. — Вот вроде все, конец, жизни никакой нет, а оно как вывернулось, как блеснуло! Рассказал бы, да слов не хватает. Тогда бы, может, и понял кто, зачем Егор летает. Скажи, Иван, зачем Егор летает?
— За деньгами, — быстро ответил Скородумов.
— За такие слова имею полное право счас же морду тебе начистить. Потому что не так, не одни рубли человека по земле гонят, хоть у меня их пятеро архаровцев, их одеть, обуть, накормить. Я всякого народу повидал, между протчим, и понял: кто за денежкой пошел, тот считай пропал. Засосет, живьем сожрет, а косточки выплюнет.
— Оно конешно, — моментом соглашается Скородумов. — Ты лучше наливал бы, Егор. Кого нам ждать?
— Допивай один, — великодушно разрешил Егор Харитонович. — Я на работе сильно пьяным никогда не был и не буду. Закон.
— Это ты совершенно правильно говоришь! — обрадовался Иван и быстро, пока Басаров не передумал, выплеснул в большой рот стакан вина. — Хорошо пошла! Жалко мало.
— Потерпи, — успокоил его Басаров.
Он подобрал ключи и пошел к сенокосилке.
Остальное вино они допили под вечер, после работы.
На жаре оно быстро сделало свое. Захмелел Егор Харитонович, пошел колобродить по деревне, орать песни, потрясать кулаками и грозить кому-то. Хорохорился он до тех пор, пока Клавдия, возвращаясь с дойки домой, не перехватила его. С пьяным Егором у нее разговор короткий: разок по загривку, разок коленом под зад и повела поющего соколика домой.
— Шатун проклятый! — ругалась Клавдия. — Людям работа, а ён глотку заливать! Пропасти на вас оглоедов нету!
А Егору Харитоновичу теперь все нипочем, заладил одно: сама садик я садила… После пустил слезу и жаловался Клавдии, что нету никакого простора его душе…
Утром он поднялся в обычное время, на заре. Вспоминая вчерашнее, больше всего удивился тому, что схлестнулся на выпивку с Иваном, нелюбимым всей деревней. Свинья грязи найдет, — объяснил Егор Харитонович себе это странное обстоятельство.
По привычке он покурил на крыльце, давясь горьким дымом. Ладно хоть, успокоил он себя, что удержался днем, косилку сделал как надо, ни один контролер не придерется.
На сеновале, где спит Пашка, мелодично зазвенел будильник, и сын тут же проворно скатился по лесенке.
— Куда такую рань? — спросил Егор Харитонович. — Выходной же.
— На субботник… Ну и хорош ты вчера был! С какой такой радости натренькался?
— Не твоего ума дело! — как можно строже осадил Басаров сына. — На субботнике без тебя обойдутся. Баню нынче подладить надо, хватит в чужих мыться.
— Какая баня? — изумился Пашка. — Дня больше не будет, да?
— Поговори у меня! Вот сыму ремень, — пригрозил Егор Харитонович.
Пашка как-то странно посмотрел на отца. Дескать, что ты городишь, про какой ремень говоришь? Или не видишь, не заметил, как я стал взрослым человеком?
Нет, Егор Харитонович заметил это. Чем больше взрослеет сын, тем сильнее проявляется в нем характер Клавдии. Отчего так получается, отчего такая Клавдия? — иной раз спросит себя Егор Харитонович, но не старается докопаться до истины. Иначе пришлось бы сразу признать свою вину. Ведь Клавдия тянет почти непосильный воз: ей и семью обиходить, и колхозную работу не упускать. А он, Егор, до нынешнего лета считай и не жил дома. Но дальше признания самого факта Басаров не идет, поскольку в нем, как, впрочем, и у многих других деревенских мужиков, сильна некая вера в свою мужскую исключительность.