Знойное лето
ЖУРАВЛИ
КОМАНДИРОВКА
После обеда позвонил редактор и сказал свое всегдашнее короткое «зайди».
— Есть любопытная тема, — встретил он меня. — Надо поехать в Петровский район и расследовать одно дело… Впрочем, мы не следователи. Мы исследователи. Жизни, событий, фактов.
— Какое дело? — спрашиваю. Если не спросить, редактор долго не остановится. Будет мотаться из угла в угол, тереть лысину сразу двумя ладонями и поучать. — Что же там открылось в Петровском районе?
— Интересное, но несколько странное дело, — редактор мимоходом взял со стола несколько листков бумаги, сунул мне в руки. — Вот, возьми. Вчитайся внимательно. Вдумчиво вчитайся. В глубину проникни…
К себе я возвращаюсь по узкому и длинному редакционному коридору. Мимо стенгазеты. Мимо грозной надписи: «Тихо! Читка полос». Мимо пулеметной стрекотни машбюро. Мимо красочного приглашения месткома провести выходные дни на базе отдыха.
Моя комната угловая, маленькая, но зато окно выходит во двор, тихо. Я сажусь к столу, долго и старательно раскуриваю сигарету, словно сейчас это самое важное дело. В окно мне видны лишь понурые тополиные верхушки да белые облака между ними.
Резолюция редактора на письме, как всегда, пространна. Если бы с непривычки, то можно подумать, что очень боится он, как бы я или другой работник редакции не потерялись в обстоятельствах, породивших обращение в газету.
К письму приколота вырезка из петровской районной газеты. Небольшая заметка в рамке, набранная полужирным петитом. Крупный заголовок «Подвиг тракториста Журавлева».
«21 августа, — читаю заметку, — от неосторожного обращения с огнем возник пожар в сосновых посадках. Пламя быстро перекинулось на сухие пшеничные валки. Молодые механизаторы, работавшие здесь, растерялись. Трудно представить, что случилось бы, не прояви находчивости звеньевой Иван Михайлович Журавлев. Быстро оценив обстановку, он начал опахивать охваченный огнем край поля. Трактор загорелся, в любую секунду мог взорваться топливный бак, но Журавлев не думал об этом. Стиснув горячие рычаги, задыхаясь в дыму, он продолжал необыкновенную пахоту. Хлеб на площади 165 гектаров был спасен. Обгоревшего механизатора быстро доставили в районную больницу. Врачи принимают все меры, чтобы спасти ему жизнь».
Под заметкой подпись:
«З. Кузин, председатель колхоза «Труд».
Воображение мигом рисует впечатляющую картину: огромное желтое поле, клубы черного дыма над ним, пронзенные багровым пламенем, растерянно и бестолково мечутся испуганные виновники пожара, а прямо по огню идет грохочущий трактор, сурово лицо тракториста, от боли и напряжения стиснуты зубы, клокочет в горле сдавленный крик отчаяния, беспомощности, злости…
«Погоди, погоди», — унимаю себя. Вот же еще письмо с новыми подробностями. Так, так…
«Дорогая редакция газеты… Пишут вам механизаторы колхоза «Труд», где случился пожар на поле Заячий лог. Журавлев Иван Михайлович умер. Его похоронили на прошлой неделе. Умер потому, что совершилось преступление, а не какое-то неосторожное обращение с огнем неизвестно кого, но с намеком на нас. Посадку по пьяному делу запалил Козелков Григорий, А главным виновником смерти Журавлева Ивана Михайловича надо считать председателя колхоза Кузина, которому наш Заячий лог был костью поперек горла, а выращенный тут высокий урожай пшеницы разоблачал бестолковость Кузина, его самоволие и погоню за передовыми местами в районе. Мы просим установить справедливость и сказать в газете, что Журавлев Иван Михайлович был и остался героем. А тут пошли всякие разговоры вроде того, что пожар можно было потушить без риска для жизни. Выходит по этим разговорам, что Журавлев Иван Михайлович виноват сам и сгорел по своей неосторожности, а может и глупости. Кому-то интересно замять это дело и не дать ему огласки. Председателя колхоза Кузина и его дружка и подхалима Козелкова Григория надо судить по самой строгой статье за этот пожар и за смерть Журавлева Ивана Михайловича…»
В конце дня я опять захожу к редактору. Он резво бегает по кабинету, греет руки о лысину и все повторяет: есть, есть что-то такое в этом пожаре.
— Надо ехать. Надо говорить с народом, причастным и непричастным, все стороны дела исследовать с максимальной объективностью.
Ехать так ехать. Вечером я собираюсь в дорогу. На душе муторно и тоскливо: придется ходить по следам смерти, расспрашивать людей, еще оглушенных горем. Но надо…
Приехав в Петровское, начинаю выполнять первую часть своей программы — иду к секретарю райкома партии Волошину. Встретил он меня радушно, но едва только называю причину прихода, как Николай Мефодьевич мрачнеет. Глаза погасли, словно задернулись шторкой. Руки, до того спокойно лежавшие на столе, заволновались и пошли шарить от блокнотов к перекидному календарю, от карандашей к стопке газет.
— Не знаю, — тихо и медленно заговорил он, — не знаю, что еще можно извлечь из этой истории.
— Истину, — уточняю я. — Это не только мое желание.
Подаю Волошину письмо. Читает Николай Мефодьевич медленно, шевелит толстыми губами. Я смотрю на Волошина и пытаюсь понять и угадать, о чем теперь он думает. Возможно, о том, что сам он еще не разобрался в этой истории. Возможно, принятые по этому случаю меры кажутся ему уже не очень строгими, предупредительными и назидательными. А возможно, и это наверняка так и есть, он просто подыскивает слова для популярного объяснения, что авторы письма, а вслед за ними и я, ничего не понимаем и не знаем.
— Ну, это они зря! — говорит наконец Волошин. — Зря так на Кузина… Захар, конечно, далеко не идеал, далеко. Страшно любит, к примеру, на гребне волны прокатиться. Чтоб дух захватывало. Но в его преступность или даже умысел я не верю, чепуха это, хотя мы и записали ему строгий выговор. А этого молодчика, — Волошин повел пальцем по строчкам письма, отыскивая нужное место, — этого Козелкова мы заставили работать. По совести сказать, я всегда удивлялся, зачем Кузин держит при себе такого оболтуса… Далее. Никто не отрицает смелости и находчивости Журавлева, но про его геройство мы шуметь не стали. Причин тут несколько. Первая из них заключается в том, что Журавлев не одну палку сунул в колеса Кузину. Но получалось, что не лично Кузину, а колхозу. Характерец, должен заметить, у покойного был… Другая причина заключается в том, что лишь по вине Журавлева ушла с фермы его дочь, лучшая доярка района. Это тоже большая потеря… Далее. В работе с молодежью он тоже допускал большие вольности.
— Тогда у меня сразу вопрос, — говорю Волошину. — Раньше вы наказывали Журавлева? По совокупности или за каждую провинность отдельно?
— Формально он был прав.
— То есть?
— Ну, как вам сказать… Теоретически был прав. Без учета сложностей и проблем, которые ежечасно ставит нам практика. В результате что получалось? Он с Кузиным маялся, Кузин — с ним, а мы — с тем и другим.
— А его последний поступок? Ведь Журавлев совершил подвиг, и вещи надо называть своими именами. Так или не так?
— Так-то оно так. Я вам не сказал, — Волошин грузно поднялся, прошелся до двери, вернулся к столу. — Да, не сказал… Этой весной Журавлев кулаками отстаивал свое право самолично определять и менять сроки сева. Попросту говоря, подрался с Кузиным. Захар хотел этот случай замять, даже нас в известность не поставил. Но Журавлев сам явился ко мне.
— Чем это кончилось?
— Да ничем… Вернее, Захару же всыпать пришлось.
— Тогда я вообще ничего не понимаю, — признался я.
— Постарайтесь понять… Мне тоже, признаться, не все ясно, хотя давным-давно знаю того и другого. Смерть Ивана у меня тоже вот здесь лежит, — Волошин приложил руку к груди. — Когда его привезли в больницу, я сразу туда кинулся. Лежит весь в бинтах, одни глаза темнеют. Страшные глаза. Ни слова он не сказал, но по глазам я понял: осуждает он меня, а может и проклинает. Врач на ухо мне шепчет, что хоть надежды почти никакой, но вызваны специалисты областной больницы, будут делать пересадку кожи. Я тут же поехал в наш радиоузел и сам объявил по району, что для спасения механизатора Журавлева нужны добровольцы, перенесшие ожоги. Откликнулся народ…