— Откуда ты знаешь?

— Знаю и все. Чувствую. В принципе это где-то здесь, рядом. — Лука огляделся. — Каких-нибудь пять метров в эту сторону или чуть левее. Давайте закопаем эту яму. А завтра снова — сюда…

Кацап едва успел перехватить Гогин кулак.

— Врет он все, падла!

— А Толик все равно мочить не велел. — Кацап стоял между Гогой и Лукой. — Ты думаешь, я его мачкануть не хочу? А Толик-то не велел.

В ту же ночь они вернулись в свою «контору». В знакомой уже комнате для допросов ждал Толик. Три часа ночи — это, видимо, было его обычное время. Как у Сталина.

Мальчик доложил его результаты. И чувствовал себя при этом ужасно: и Толика боялся, и Луки побаивался. «Дурак ты, — брезгливо подумал о нем Лука. — Надо было под любым соусом меня прикончить. А теперь вот дрожишь, как собачий хвост…» Он просто не учитывал, что жалкая мальчикова душа привыкла жить в состоянии постоянного испуга. Так биологи легко вывели в лаборатории мушек-дрозофил, которые умирали в страшных мучениях, если их не опыляли дустом. Извращенцы?

Может быть, эти и им подобные, далекие от происходящего мысли приходили Луке в голову лишь потому, что и его душа дрожала сейчас, как собачий хвост. Дрожала и плакала.

— Ты что же это делаешь, Лучков? — спросил Артист как бы с обидой.

— Пойми, Толик, мне же нет никакого смысла тебя… — начал было Лука свою сказку про белого бычка.

— Вали отсюда! — оборвал его Турукин.

Лука поднялся. Как заговоренный двинулся к двери. Гога и Кацап провожали его взглядом. Выход загораживал лишь Мальчик, и вид у него был растерянный.

— Стоять! — раздалось у Луки за спиной. Турукин, видимо, хотел, чтобы голос его прогремел командирски. Но, увы, сквозь этот голос прорывался петух. Лука оглянулся.

— Куда?!

— В камеру — куда! — Лука пожал плечами. — Дорогу знаю…

— Успеешь. Гога, проводи. Разрешаю разок… только не по башке!

Они вышли. Турукин, сразу позабыв про них, со странной улыбкой уставился на Мальчика.

— Ты что… боишься его, что ли? Мальчик принялся изо всех своих цыплячьих сил петушиться.

— Знаю, что ты всех боишься. Но сейчас ты ведешь себя как-то странно. Ты не замазался, Мальчик?

— Да курва буду, Артист!

— А ты курва и есть. — Турукин повернулся к Кацапу, который, добродушно улыбаясь, сидел на подоконнике. — Чего думаешь?

— А ничего. — Кацап не изменил позы. — Чего ты думаешь, то и я думаю. Ты сюда меня разве думать брал? Если бы я думать хотел, я бы пошел в детскую спортивную школу олимпийского резерва…

— Не думаешь, так не болтай! Что скажешь насчет этого? — Турукин кивнул на дверь, в которую увели Луку.

Что скажу, что скажу? — Кацап нахмурил лоб, — все же заставили его думать. — По-моему, он завтра чего-то откопает…

— Ясно. Теперь слушайте. Если не будет в первой яме, ройте вторую. Пусть сам роет! Если и во второй нет… сюда его больше не везите! «Что я другого не найду… с хорошими почками? — подумал Артист. — Этого — навалом…»

— Можно… я тогда его?.. — услужливо спросил Мальчик.

Турукин одобрительно улыбнулся, но ничего не успел ответить, вмешался Кацап:

— Гогу обидим. Гога за Барана, знаешь как переживает!

— Ладно. На месте разберетесь! — подвел черту Турукин.

Жуткий страх мокрой тяжелой грязью висел на Луке, пока его вели по коридору, потом вниз по лестнице. Шел он под этой тяжестью медленно и знал: бандит приберегает разрешенный удар напоследок.

Гога шел молча. А у Луки рот был на замке от ужаса. Вряд ли хочется о чем-то поговорить, когда ведут на казнь…

До каземата оставалось несколько шагов, когда Гога резко схватил его сзади за уши. И Лука ясно понял, что они трещат, что они сейчас оторвутся. И заорал. Никогда в жизни не позволял себе он кричать так трусливо и дико.

— Это ты, Гога, — крикнул охранник, сидевший у дверей тамбура.

— Лови!

Лука летел параллельно полу, и, если бы охранник не поймал его, он обязательно сломал бы себе руку, ногу или шею. Но охранник его спас. Самортизировал удар и поставил на ноги. Но стоять Луке было невыносимо трудно. У него безумно болело все, что могло болеть ниже пояса. Гога дал ему жуткий по силе и унизительнейший пинок.

— Теперь долго не посидишь, — как бы сочувственно проговорил охранник. — И с бабой в достели повременить придется…

До места Лука добрался буквально ползком и сразу же позвал соседа:

— Рауф, Рауф! Сделай мне обезболивающий!

— Ты крест брал?..

— Он у Толика…

— Так и ступай к нему уколы делать! Хирург зло прикрыл дверь в свою комнату и, сев за стол, склонился над книгой. Ну, просто ни дать, ни взять: молодой ученый готовит диссертацию. Да только книга перед ним — не то порнушная дрянь, не то очередные «Вайнеры».

От безысходности и боли Лука выл, лежа пластом на кровати, когда в комнату вошел Рауф.

— Снимай штаны!

— Зачем? — машинально спросил Лука, продолжая стонать.

— В задницу сделаю! — И, сдирая с него брюки, покачал головой в изумлении. — О-о, батоно Лука! Какие нехорошие люди…

Через несколько минут Лука уже спал. Но и наутро он едва мог передвигаться. Наверное, что-то подобное чувствуют очень крепко изнасилованные дамы.

Пока Лука разыгрывал комедию перед Турукиным, божился и клялся, а потом получал от Гоги пинка, Никифоров выбрался с территории кладбища и поймал машину. На этот раз шофер без лишних вопросов повез его в центр. Сидя рядом с водителем, Николай Петрович размышлял над тем, что ему довелось увидеть. И ему пришлось признать, что этот малый, Лучков Лука Васильевич, вел себя совсем неплохо. По крайней мере смело. Ведь ему все время приходилось играть. Бандиты этого не понимали, а Никифоров понимал преотлично. Только он не мог взять в толк, что они за идиоты, если решились верить человеку, который будто бы знает, где лежит клад. Но в этом ему еще предстояло разобраться.

Шоферу он велел остановиться у дома 68 на Люсиновской улице и сразу ушел во двор. Заходя под арку, на всякий случай оглянулся. Шофер за ним не следил. Впрочем, теперь никому друг до друга дела нет: урвал свое — отваливай!

Проходным двором Никифоров дошел до гостиницы, которую можно было назвать и просто ночлежкой. Заведение это являлось как бы придатком к рынку. Ни в одном окне мрачного трехэтажного здания не было даже намека на свет. Но Никифоров точно знал, что за многими из этих окон, укутанных мощными шторами, идет своя ночная жизнь: карты, женщины, чаще всего самой низкой пробы, выпивки, разборки.

Ночлежка эта жила практически по законам, выработанным в лагерях. Были тут свои авторитеты и свои «опущенные», и свои «мужики», то есть работяги, которые стараются ни с кем дел не иметь, привыкли смотреть исключительно в свою рюмку, в свою миску и в свой кошелек.

Что касается «мужиков», и в лагере и здесь они вроде бы представляют единое племя. Но это на первый взгляд. В действительности это не так. «Мужики» — это дерьмо, которое любой фраер может унизить и ограбить, как правило. Но нет правил без исключений. И среди «мужиков» попадаются самостоятельные, умеющие себя поставить.

К одному из таких «самостоятельных» и шел сейчас Никифоров в такой неурочный, поздний час. Димой звали этого человека, а точнее — Денисом Ивановичем Догару. И был он молдаванином из благословенной придунайской области. Но для нашей истории это не имеет никакого значения. Более существенно то, что едва ли не каждого в этой так называемой гостинице можно было прижать или, образно говоря, взять за одно место. И милиция этим, конечно пользовалась. А потому платить за дыньку или за помидоры на закуску никто из служивых даже и в голове не держал. Надо сказать, на этот счет у них, как охранная грамота, было и оправдание. Наша, мол, служба «и опасна и трудна». А платят гроши.

Никифоров, к слову, положением своим в таких вещах не злоупотреблял, на это у него были свои принципы. А Диму Догару он даже избавил однажды от некоторых серьезных затруднений. Попросту закрыл глаза кое на что, чем и отмазал человека. И теперь Дима был как бы никифоровским должником.