— Будьте веселы! — обратился он к бледному Гаценброкеру и к нахмурившемуся придворному шуту. — Ночь еще в самом начале; вино не должно выдыхаться в кувшинах. Шемтринк, виночерпий, и мой стольник в передней готовы наполнить бокалы новым вином. Света у нас еще достаточно, чтобы вообразить себя засидевшимися в трактире весельчаками. Показывай свои шутки, Гелькюпер. Скинь с себя маску, саксонский князь, и расскажи нам что-нибудь веселенькое! Сократим себе часок этой беспокойной, бурной ночи!

— Как же нам пойдут на ум шутки и сказки, когда перед этими самыми окнами придворный пророк борется со смертью? — возразил Гаценброкер.

— О, ты, неискусный комедиант! — воскликнул царь. — Не сотни ли раз ты видел, как по твоему повелению умирали на подмостках целые княжеские поколения? Не говори же, что комедия — нечто иное, чем сама жизнь человеческая! Каждый из нас твердит свой, самой судьбой назначенный урок; каждый красуется в нарядных тряпках, пока смерть не снимет их с него. Что от нас останется, когда всех поглотит могила? И ваша курфиршеская светлость, и мое величество, оба мы истлеем, и те же черви нас будут глодать, которые глодали останки избранных и миропомазанных владык.

— Да, ведь и ты, братец, избран и миропомазан, как все твои сотоварищи на престолах, — лукаво заметил Гелькюпер. — Не будь чересчур скромен, оставь и этим благородным людям их честь. Не буди неверующих!

— Для меня они не существуют, — смеялся Бокельсон. — Час настал, сказал Петер Блуст. Конечно, для него, глупого, он настал, а для нас всех прошел: мы еще поживем, и для нас настанут новые времена.

— Отгадай, отгадай, что это такое? — напевал придворный шут.

Гаценброкер покачал головой, приговаривая:

— Не первую неделю хожу я как в бреду! Нищим бродил я по белу свету, потом стал шпионом, был пойман и отдан во власть епископа: заготовил уж я свое завещание как вдруг попал в твои руки, Ян Бокельсон. И вот ты одарил меня землей, ты дал мне людей, ты стал роскошно одевать меня; лучшей жизни я бы себе не мог пожелать нигде и никогда, несмотря на то, что я — твой пленник!.. Но раз ты меня больно огорчил, Ян, очень больно… Не думал я, что мне придется почитать тебя как благодетеля; и благодеяния твои опасны…

— Старое дитя! — остановил его Бокельсон. — Ты боишься еще будущего? И что это у тебя прошлое, словно колода, висит на ноге? Ты, пожалуй, готов пролить слезу другую за Микю Кампенс? Э, полно, она сладко спит; а тебя бы она только сделала несчастным. Но судьба каждого начертана испокон века и припечатана.

— Портняжное счастье самое верное под небесами! — шутил Гелькюпер, напустивший на себя шаловливость. — Есть ли еще такое благородное ремесло, как портняжество? Сам Господь приказал нашим прародителям в раю сшить себе первые платья.

— Как странно! — заметил Гаценброкеру царь. — Нас опять свела судьба; враги сделались друзьями. Твое здоровье, Бендикс! Выпей и за мое: у меня сердце разрывается от яркого счастья.

— За здоровье царя! — крикнул Бендикс, но выпил, поморщась.

— За длинный, многоаршинный полк! — прибавил Гелькюпер, не без злого намека.

— Царь благодарит, — ответил Ян. — Но оставьте теперь корону! Ненавижу эту золотую покрышку. В моей памяти сохранился луг, усеянный цветами. Этот сад — мое детство, ничего не знавшее ни о Библии, ни о царствах. Вернёмтесь на этот ковер цветов! Да благословит Господь дорогое детство!

— Да будет так! — печально согласился седеющий Геценброкер.

— А ремесло-то! — воскликнул Гелькюпер. — Ремесло ведь воспитывает наиумнейших людей. Портные всегда бывали молодцами. Портные воевали на поле брани, портные играли на арфе, портные проповедовали, пророчествовали, собирали богатства — и снова прокучивали все. Но ты, мастер Бокельсон, увенчал короной портняжное ремесло. Да здравствует и да процветает оно!

— Пожалуй, да, — согласился Ян. — То было славное времечко, когда я стал за рабочим столом с аршином и с ножницами, когда прислушивался к веселой болтовне подмастерьев и потихоньку заучивал их песни…

— Да, да! Песни про девяносто девять портных, про заколдованную иглу, что сама шила, про красавицу-еврейку Лиссабонскую, да еще шутливый стишок про мышку с ножницами… Так, так…

Гелькюпер действительно начинал наслаждаться воспоминаниями. У царя глаза подернулись влагой. Слишком сильно действуют чары юных лет даже из-за могилы, чтобы против них могла устоять хотя бы самая твердая броня высокомерия и грехов. Вот, наконец, Гелькюпер взволнованным голосом запел:

Бокельсон вдруг сорвался с места и, как сумасшедший, начал бегать взад и вперед:

— Это время должно вернуться! Дивара первая пела мне эту песню… Мы тогда были так молоды, так чисты и целомудренны… Будь он проклят, эта жалкая гусеница, которую зовут человеком! Друзья мои, я бы хотел умереть так, как начал жить! Я властен сделать это. Я и себя, и вас хочу осчастливить… Но кто не сумеет молчать…

Вдруг он остановился. Взоры его метали искры. Он вглядывался то в Гаценброкера, то в Гелькюпера, а рука его судорожно хваталась за кинжал, висевший у его пояса. Сотрапезники царя, неожиданно ставшие его поверенными, словно окаменели и ждали, что будет. В эту минуту дверь отворилась, и Дивара, заглянув, спросила:

— Можно войти? Мужчины эти останутся, или…

— Войдите! Новые гости прибавят нам веселья! — в диком восторге приказал царь.

Его грустное настроение сразу перешло в сильнейшее возбуждение.

Тихими, неслышными шагами приблизилась к столу Дивара, Яков, брат короля, и Рейменшнейдер. Они вели под руки сгорбленного, разбитого параличом попа. Пока его усаживали за стол, Рейменшнейдер робко переглянулся с придворным шутом.

— Что же, батюшка, ты уступил наконец доводам рассудка, своему благополучию и увещеваниям нашей царицы? — насмешливо спросил Бокельсон, предварительно заперев все двери.

Седой как лунь, Норберт, расслабленный старостью, болезнью и тяжелым темничным воздухом, едва владеющий своими пятью чувствами, разглядывал царя стеклянными бессмысленными глазами и презрительно кивал головой. Дивара ответила за него:

— Он наконец признался. Из этой самой комнаты есть дверь в тайный ход. Торопись, Ян! Награди друзей наших. Мучительное предчувствие говорит мне, что нам не следует терять ни минуты.

Царь выступил вперед, взглянул на жадно прислушавшихся гостей, принял геройскую осанку и предложил им бежать вместе с ним, захватив все ценности, чтобы потом поделить их с ними. Он рисовал им тяжелое, безвыходное положение города, предстоящую гибель от пламени и убийств; он обещал им и жене своей райское блаженство и раздолье в далекой Португалии. Затем вдруг закончил дико, с угрозой:

— Вам остается лишь выбор между послушанием и смертью. Яков, обнажи свой меч! Гаценброкер, приготовь свое оружие! Рассчитывайте на меня, друзья, убейте на месте и этого безумца и того холопа, если только они вздумают медлить, если замешкаются хоть на минуту!

Яков и Гаценброкер повиновались; ошеломленные слуги тотчас же дали свое согласие.

— Как бы нам только выиграть время? От одной четверти часа зависит сегодня весь мир! — шепнул Рейменшнейдер Гелькюперу, который ходил, как во сне. Ян между тем открыл соседнюю сокровищницу и приказал опустошить ее. Работа закипела. Все драгоценности раскладывались по мешкам. Корону, меч, шпоры и скипетр царя положили на стол, чтобы вынуть из них драгоценные камни. Удалившийся тем временем с кольцом царя и тайным от его имени поручением Яков вернулся вместе с юношей Христофором в зал, походивший на разбойничий притон в своем беспорядке.

Худой и бледный как смерть, Христофор едва взглянул на груду блестящего золота. Также и Норберт сидел безучастный, рассеянный перед сокровищами.