— Что выиграл я от безумия, загнавшего меня в сумасшедший дом перекрещенцев? Стыд, позор, мучительное сознание, что я должен как чужой, как презренный нищий сидеть на границе лагеря, где мои старые друзья и родственники честно служат и командуют другими… Но что же я болтаю? Разве не нашел я жемчужину красоты в этих анабаптистских болотах? А чтоб красавица не пришла с пустыми руками, благодетельная фея послала мне еще и приданое для нее. Поистине я неблагодарный плут…

Он осмотрел со всех сторон ящичек и, позвонив его содержимым, проговорил с удовольствием:

— Да, я порядочный негодяй, если мог подумать о маммоне, не пожелав доброго утра моей прекрасной невесте. А она спит, как беззаботное дитя, возле меня. Противное, черное покрывало — густое, как мешок. Если бы я не питал к красавице такого благоговения и не поклялся, что не буду настойчив в моих желаниях, я разбудил бы ее поцелуем. Она, по крайней мере, не вправе сердиться, если я открою ее лицо навстречу утреннему воздуху и, кстати, полюбуюсь розами и лилиями на ее щеках.

Он осторожно поднял покрывало и вскрикнул от удивления.

Проснувшаяся Анжела увидела перед собой своего спасителя с открытым ртом, с безумными глазами, — в таком положении, точно он собирался бежать.

— Ради всех святых… — бормотал он, и голос его оборвался.

Анжела, быстро вспомнив все происшедшее, сложила молитвенно руки и с кроткой грустью проговорила:

— Простите, господин Шейфорт; вас обманули, но вы спасли невиннейшую девушку от ужасной, смертельной опасности. Если не любовь Елизаветы, то пусть моя благодарность с тысячью благословений и пожеланий вознаградят вас за ваш подвиг.

— Это Анжела с Кольца, — проговорил Шейфорт, приходя в себя. — Вы очень бледны, девица; только что перенесли лихорадку. Как вы нашли в себе силу для такого опасного путешествия? А Елизавета! О, змея, обманщица!.. Вот зачем она торопила меня уйти днем раньше… О, какой обман! Теперь-то все стало ясно для меня. Коварной надо было избавиться от опасной соперницы для того, чтобы завладеть всецело милостями портного-царя, а я дурак, со щитом и гербом, должен был для другого таскать каштаны из огня!

Когда Вернер ударил себя с досады в грудь, он попал в ящичек, вынул его, осмотрел и сказал, горько улыбаясь:

— Не прав ли я был, когда обратил свой взор сначала на это сокровище? Золото осталось мне верно, между тем как моя первая, истинная любовь… О, поглядим, заколдованный клад, вылечишь ли действительно золотом мои разбитые члены, или, может быть, и тут какой-нибудь злой дух меня одурачил. Посмотрим: золото тут или уголья?

Он раскрыл шкатулку.

— О, Боже! — воскликнула Анжела, взглянув на содержимое. — Это — золото моего отца, художника Людгера.

Вернер громко и зло засмеялся.

— Превосходно, моя куколка! — воскликнул он. — Мне больше ничего не остается, как поскорее довершить мою глупость и, в дополнение ко всему, отдать тебе и это золото на путевые издержки. Клянусь Господом, которого я опять чту как истинный христианин: это была бы ловкая шутка, если бы я отказался разом и от возлюбленной, и от золота. Ах, я настоящий дурак!

Анжела рассказала ему, как Ринальд зарыл маленькое сокровище под сводом Боспинкских ворот; она сказала число золотых монет и стих, написанный на ящике, чтобы убедить корыстолюбивого юнкера в своих правах. Затем она прибавила с благородным чувством и задушевностью:

— Я хотела только доказать вам, что я не лгу. Что же касается остального, я искренне благодарю Небо, что оно дозволяет мне отблагодарить вас за вашу помощь, хотя вы и жалеете о ней, не одними только молитвами и пожеланиями Оставьте у себя это золото, я вам дарю его, и мой отец охотно подтвердит подарок! Он не пожалел бы никаких сокровищ за жизнь дочери.

Вернер покраснел и нерешительно вертел ящик в своих руках. Он не смел взглянуть в лицо прекрасной девушке. Остаток благородных чувств побуждал его вернуть похищенное, но жадность, сжимавшая его пальцы, не допускала этого.

Между тем из города донеслись глухие звуки барабана. Над окопами в тихом воздухе пронесся дикий крик Это не были простые крики беспокойного народа, но смешанный гул, вой, скрежет, стоны. Анжела стала напряженно всматриваться в Либфрауэнские ворота, которые виднелись недалеко, с левой стороны. Несколько минут спустя был спущен подъемный мост, и пестрая толпа народа выкатилась из этих ворот. Мужчины, женщины, дети — все теснили друг друга. Воины гнали их сзади, размахивая алебардами и дубинами и вынуждая их бежать на равнину Царства. Вскоре вся эта толпа разделилась на отдельные группы, приближавшиеся к тем самым окопам, откуда Вернер и Анжела наблюдали до сих пор все происходившее.

То, что они увидели, могло разорвать самое грубое сердце. Здесь были исхудалые, старые и больные женщины с голодными, кричащими грудными младенцами на иссохших руках; маленькие изголодавшиеся дети с впалыми глазами, которые еле плелись, держась за платье матерей; старики, дрожавшие, как тени, и скорчившиеся от голода и болезней. Все эти несчастные наполнили голую равнину Царства жалобными криками и стонами. Некоторые падали от истощения, и никто не думал помочь им. Другие подползали к изгороди и срывали листья и кору, которыми набивали свой голодный рот. Толпа старых нищих бросилась на хромую лошадь, проковылявшую мимо; но животное все-таки оказалось сильнее этих голодных и убежало, опрокинув копытами своих жадных преследователей, и они лежали беспомощно на земле.

Кто еще сохранил сколько-нибудь физических сил, взбирался на окопы, и таким образом возле лагеря собралась толпа несчастных, старавшихся туда проникнуть. Но на окопах точно из земли вырастали солдаты и крестьяне и сбрасывали назад толпившихся.

В этом нападении на лагерь, разумеется, не было враждебных намерений. Напротив, несчастные бросались на колени и молили о пощаде:

— Хлеба дайте нам, хлеба! Царь изгнал нас из города, потому что нам нечем кормиться. Мы давно уже не получали ни соли, ни муки. Червями питались мы, но и этого не имеем больше в нашем отечестве. Взгляните, как язвы уничтожают наших детей. Епископ не захочет, чтобы невинные погибли. Возьмите нашу кровь, но насытьте детей наших.

Эти жалобные стоны нередко трогали то или другое солдатское сердце, и иной воин со слезами на глазах бросал в толпу свой дневной кусок хлеба из сумки. Но старавшихся пройти в лагерь солдаты неумолимо отстраняли.

— Таков приказ епископа! — кричали толпе начальники и всех, кто приближался к вершине окопов, безжалостно сталкивали вниз.

Когда Вернер и Анжела подошли к лагерю, их окружили воины с расспросами. Вернер ссылался на полковника Зиттарда, и его готовы были пропустить, но те же солдаты ни за что не хотели пропустить Анжелу, несмотря на все заступничество Вернера. На ее просьбы воины отвечали насмешкой и грубыми словами:

— Прочь туда же, к остальным! Что нам от ее слез и смазливенького личика, — говорили они. — Она еретичка, как и другие, ну ее к черту!

Анжела тесно прижалась к Вернеру.

— Отстраните ее! — крикнул снова один из начальников, обращаясь к Вернеру. — Вы сами подозрительный человек, и горе вам, если полковник не поручится за вас. Пусть возьмет чума всех перекрещенцев!

Те же грозные восклицания, та же брань по адресу горожан раздавались по всей линии лагеря. Несчастные видели впереди раздраженного врага, кипевшего страстью, а позади, на стенах города, смеялись им вслед драбанты царя. Друзья и более сострадательные люди вынуждены были беспомощно смотреть на это изгнание.

Так борьба на границе лагеря продолжалась, и только иногда среди угроз копьями и мушкетами раздавалось кое-где ласковое, успокоительное слово духовного лица. Находившиеся в лагере священники среди криков и брани старались внушить несчастным надежду и терпение. Один из этих служителей церкви, особенно почтенного вида, озабоченный и грустный, приблизился к тому месту, где Анжела с последним усилием сопротивлялась солдатам, пытавшимся разлучить ее с Вернером и сбросить вниз, к другим.