В этих движениях, и в петиционном, и в переселенческом можно увидеть всё ещё сохранявшееся комплиментарное отношение латышей и эстонцев к русской верховной власти, которая воспринималась как альтернатива произволу немецких баронов. В то же время не последнюю роль играло и осознание того факта, что в пореформенной России гораздо больше возможностей для достижения благосостояния и связанной с ним социальной мобильности, чем в Прибалтийском крае, где узкая группа немецкого рыцарства по-прежнему крепко держалась за свои средневековые привилегии.
Важно подчеркнуть, что вплоть до революционных потрясений начала XX в. в аграрных отношениях в Прибалтийском крае по существу ничего не менялось. По-прежнему в общей структуре земельной собственности здесь доминировало частное землевладение. Если по переписи 1877–1878 гг. доля частных земель по Европейской России составляла 23,8%, то для Эстляндии этот показатель достигал 55,3%, а для Лифляндии — 45,7%.{183} К 1905 г.
доля частного землевладения преодолела 70% в Эстляндии (первое место в России) и 54,3% — в Лифляндии{184}. При этом прослеживалась тенденция сокращения доли крестьянских земель: в Эстляндии с 42,9% в 1877–1878 гг. до 23,7% в 1905 г., а в Лифляндии в этот же период с 44% до 34,8%{185}. Важно обратить внимание на то, что только небольшая часть так называемых крестьянских земель находилась в собственности крестьян, остальную им приходилось арендовать.
Касаясь специфических особенностей частного личного землевладения в Эстляндской и Лифляндской губерниях, исследователи{186} обращают внимание на следующее.
— Преобладание крупных владений (свыше 1 тысячи десятин). Так, в 1877–1878 гг. на Эстляндию и Лифляндию приходилось по 62,5% крупных землевладельцев{187}.
— Львиную долю всех землевладений составляли дворянские: согласно переписи 1877–1878 гг., в Эстляндии — 81,7% (первое место в России), в Лифляндии — 79,3%. По количеству земли в имениях доля дворян составляла (при среднероссийских 79,8%): в Лифляндии 95% (первое место), в Эстляндии 92,7%{188}. Таким образом, крупнопоместному эстляндскому и лифляндскому дворянству удалось почти полностью сохранить свои владения.
— Крайне незначительная доля личных владений крестьян. Число крестьян-землевладельцев, учтённых переписью 1877–1878 гг., просто обескураживает: в Лифляндии — 10, в Эстляндии — 22{189}. Доля крестьян от числа всех частных личных собственников (при среднероссийском показателе в 56,7%) составила для Лифляндии 1,5% (минимальный показатель), для Эстляндии — 5,2%.Ещё ниже доля крестьян-собственников в общесословном земельном фонде: в Лифляндии — 0,3%, в Эстляндии — 0,9% (при общероссийском уровне в 5,5%){190}.
Эстонцы и латыши никогда не забывали, что искони земля в Прибалтике принадлежала им. Они не отказывались от исторических прав на неё и ждали случая, чтобы об этом заявить.
VI.6. Реформы Александра II. Самарин против Герцена
Александр Николаевич Романов уважал, ценил и любил своего отца. В то же время он видел, что приёмы николаевского управления страной больше не работают. Время и общество требовали реформ, и прежде всего самой главной реформы — освобождения крестьян.
Следует сказать, что освобождение крестьян было искренним желанием императора Николая I. Одно из свидетельств этого можно найти у русского адвоката А.Ф. Кони. Он пишет: «Император в разговоре с Пушкиным, по рассказу А.О. Смирновой[57], упрекал Бориса Годунова за прикрепление крестьян к земле и Лейбница за то, что, совещаясь с Петром Великим относительно “табели о рангах”, немецкий учёный не указал ему на несправедливость крепостного права. Бюрократическая и законодательная рутина, опиравшаяся на упорную неподвижность общества и на страхи, создаваемые “пугливым воображением”, ставила постоянные препятствия для решительных шагов государя»{191}.
Теперь эти решительные шаги предстояло сделать Александру II. Император испытывал давление разных общественных сил. Прежде всего, это было его окружение, где, как и при отце, преобладали ревнители старого порядка, мало сочувствовавшие реформам.
Далее, это были представители оппозиционных сил, требовавшие быстрых и решительных перемен. В России их возглавлял «революционер» Н.Г. Чернышевский, а за рубежом — «неисправимый социалист» А.И. Герцен. В своём послании императору за март 1855 г. Герцен, в частности, писал: «Дайте землю крестьянам. Она и так им принадлежит. Смойте с России позорное пятно крепостного состояния, залечите синие рубцы на спине наших братии… Торопитесь! Спасите крестьянина от будущих злодейств, спасите его от крови, которую он должен будет пролить!»{192} По сути, это был ультиматум монарху: или освобождение крестьян с землёй без выкупа — или кровопролитие, необходимость которого уже была решена вместо крестьян. Двумя годами раньше (т.е. в 1853 г.) в обращении к русскому дворянству Герцен прямо заявил, что станет делать, если требование оппозиции не будет удовлетворено. Он, в частности, писал: «Учитесь, пока ещё есть время. Мы ещё верим в вас… вот почему мы не обращаемся прямо к несчастным братьям нашим для того, чтобы сосчитать им их силы, которых они не знают, указать им средства, о которых они не догадываются, растолковать им вашу слабость, которую они не подозревают, для того, чтоб сказать им: “Ну, братцы, к топорам теперь….Ну-тка, детушки, соломы, соломы к господскому дому, пусть баричи погреются в последний раз!”»{193}
И наконец, это были сторонники реформ, готовые ради блага России принять в их подготовке и реализации деятельное участие. В первый ряд идеологов реформ выдвинулся Ю.Ф. Самарин. Во время памятной встречи с Николаем I по поводу «Писем из Риги» Самарин испытал, как он писал позднее, «строгую и благородную простоту обаятельного величия» личного облика государя. Однако это благоприятное личное впечатление всё же плохо уживалось с тяжёлым гнётом николаевских порядков, который Самарин вместе с другими с особой горечью ощущал в последние годы царствования «Незабвенного», отмеченные поражением в Крымской войне. Самарин предчувствовал, что в царствование Александра возникнут условия для настоящей политической деятельности по осуществлению крестьянской реформы и обновлению народной жизни. И такое настроение преобладало, хотя первое впечатление от личности наследника вызвало у Самарина скорее недоумение, чем симпатию: в апреле 1849 г. автор «Писем из Риги» был представлен Александру Николаевичу в Москве, и тот пытался убедить его оказывать влияние на московское общество для искоренения распространённого там духа неприязни к немцам.
Следует сказать, что надежды Самарина в отношении императора Александра II оправдались в полной мере. В качестве эксперта, известного своими статьями по крестьянскому вопросу, а также записками в высшие инстанции, он был привлечён к работе всех редакционных комиссий по подготовке законопроекта об освобождении крестьян. Как свидетельствует Нольде, «в основных линиях крестьянская реформа 19 февраля 1861 г. была осуществлением именно самаринской её концепции»{194}. Самарин был убеждён, что решение крестьянского вопроса должно быть решением национальным, т.е. как в интересах помещиков, которые, как считал Самарин, приносили тяжёлые жертвы на алтарь общественного идеала, так и в интересах народа, за которым признавалось историческое право на землю. При этом социальный вопрос первой величины состоял в том, чтобы улучшение быта крестьян не разорило помещиков. Поэтому Самарин выступал за постепенность в деле освобождения крестьян. Это предполагало введение переходного периода при одновременном обозначении конечной точки, к которой реформа приведёт крестьянство последовательными этапами. Таким образом, реформа обнимала сразу весь предстоящий путь: от первого приступа к делу до полного прекращения обязательных отношений между помещиком и крестьянином посредством выкупа земли. С точки зрения Самарина, эта постепенность как основная черта русской реформы представляла собой громадное благо. Видя перед собой конечную цель, крестьянин, путём упорного труда и строгой бережливости, приблизит её осуществление. Разбуженные силы народа получат правильное направление, и опасность потрясений будет избегнута.