Приводя свои доводы в пользу «обрусения» края, Головин пытается играть на тех же чувствительных струнах верховной власти, что и немцы. Это стабильность и спокойствие на прибалтийской окраине, крепкие позиции самодержавной власти. Ведь не случайно пасторы, помещики и местные немецкие власти в своих донесениях в Петербург и в просьбах прислать войска называли движение крестьян к православию бунтом, обвиняли православных епископов в подстрекательстве, а сами клялись в верности государю. В их интерпретации перемена веры дестабилизирует край, тогда как сохранение позиций лютеранства и верного царю остзейского привилегированного сословия явится фактором защиты прибалтийских губерний от всякого рода потрясений.

В своём всеподданнейшем отчёте Головин осторожно полемизирует с немецким подходом. Он обращает внимание на то, что остзейские дворяне и бюргеры благодаря своей немецкой национальности являются членами многочисленного германского семейства в Европе и с давнего времени участниками в западноевропейских умственных и материальных успехах. Однако в этом Головин усматривает не только выгоды, но и опасность для России. Ведь помимо успехов образования и науки, комфортной устроенности быта, так восхищающих русских путешественников, с Запада проникали в Россию атеизм, социалистические учения, пропаганда революции и антигосударственного террора, то есть всё то, от чего Николай I хотел бы оградить империю, приняв национальную идею: самодержавие, православие, народность. Намекая на революционные события в Европе в 1848 г., Головин подчёркивает, что именно русский элемент составляет могущество России: в русском народе, в который ещё не проникли с Запада «демагогические начала», теплится непритворное чувство преданности самодержавной власти и благоговения к священному лицу земного царя, тогда как прикосновение к европейскому элементу более образованных классов не осталось и в России безвредным.

Затем Головин предлагает лицам, более опытным в науке государственного управления, решить, что в видах государственных и политических, а также для единства империи в настоящем и будущем полезнее: предоставить латышам и эстонцам свободно переходить в лоно Православной Церкви и через это соединить их с русским элементом или же, затрудняя этот переход, удержать их в протестантском вероисповедании, к которому они более чем равнодушны, а через религию удержать и под господством чужеземного элемента, России постоянно не благоприятствующего. Своё заключение Головин делает в сноске к всеподданнейшему отчёту: «Если принять в рассуждение, что единство религии сближает между собой народы разноплеменные, тогда как различие вероисповеданий разделяет народы даже одноплеменные, как, например, поляков с русскими, тогда уже не всё равно, будут ли коренные жители Балтийского нашего края, латыши и эстонцы, всего числом до 1 400 000, одной веры с русскими или останутся лютеранами»^{178}.

На балтийский опыт генерал-губернатора Головина, который в секретном отчёте был доложен правительству всеподданнейше, честно и с нескрываемой горечью, наложился опыт Ю.Ф. Самарина, который был доведён до сведения общественности в виде открытой и страстной критики русской политики в Прибалтийском крае. В течение двух лет (с июля 1846 г. по июль 1848 г.) Самарин по поручению министерства внутренних дел работал в Риге в составе ревизионной комиссии. Занятый подготовкой исторического обзора рижского городского устройства, он по собственной инициативе расширил круг своих исследований и изучил положение края в целом. Кроме того, он имел возможность наблюдать деятельность двух генерал-губернаторов: Головина и Суворова. Выстраданные оценки, накопившиеся впечатления и чувства он отразил в своём первом публицистическом сочинении «Письма из Риги», датированном маем — июнем 1848 г.^{179}

Осенью 1848 г. Ю.Ф. Самарин передаёт на прочтение влиятельным лицам Москвы и Петербурга (в частности, всему либеральному крылу петербургского чиновничества — от Киселёва и Милютина до министра внутренних дел Перовского, симпатизировавшему Самарину) рукописный вариант своих «Писем из Риги» (ввиду содержащейся в них резкой критики правительства они не могли быть напечатаны). Лифляндский генерал-губернатор князь Суворов (известен своей фразой — «Признаюсь, я не понимаю, к чему эта заботливость о православии, о распространении здесь русской народности. Остзейцы преданы Государю — к чему же более?») почувствовал себя прямо затронутым натиском Самарина и, поддержанный петербургскими влиятельными остзейцами, подал жалобу государю. Министр внутренних дел Перовский сделал всё, что мог, чтобы замять дело. Николай I хотя и счёл Самарина неправым, но не предал его суду, а посадил на двенадцать дней в Петропавловскую крепость и посылал к нему для беседы своего духовника протопресвитора Бажанова. Затем 17 марта 1849 г. состоялся разговор Николая I и Самарина, в котором царь противопоставил традицию русской окраинной политики и идею консервативной государственности аргументам полемического выступления автора «Писем из Риги». Николай I посоветовал Самарину служить верою и правдою, а не нападать на правительство. Сочинение же Самарина император всё же оставил у себя. Через три десятка лет внимательным читателем и почитателем Самарина станет внук Николая I император Александр III.

VI.5. Вторая фаза аграрной реформы «на остзейский манер»: новые крестьянские законы и их социально-политические последствия в среднесрочной и долгосрочной перспективе

Поводом к принятию новых остзейских крестьянских законов послужил протест крестьян, выразившийся в переселенческом движении, а затем и в готовности переменить «немецкую» веру на «русскую». Но дело было ещё и в другом: с восшествием на престол Александра II (1855 г.) во всей империи развернулась подготовительная работа по отмене крепостного права. Поскольку в ходе дискуссии высказывались мнения, неприемлемые для немецких помещиков, в частности об освобождении крестьян с земельным наделом, остзейцам было важно опередить центральную власть, с тем чтобы её решения, касавшиеся империи в целом, не были распространены на Прибалтийский край^{180}.

Немецкий элемент вовсе не собирался поступаться своими сословными интересами и привилегиями ради обеспечения унификации аграрного законодательства в рамках всей Российской державы. Аграрные реформы в Лифляндии и Эстляндии были продолжены, но принципиальных изменений в отношении собственности и, соответственно, в жизнь крестьян они не привнесли. Новые крестьянские законы были высочайше утверждены: для Лифляндии — в 1849 г. (и почти в том же виде снова в 1860 г.), для Эстляндии — в 1856 г. и для о-ва Сааремаа — в 1865 г. Эти законы в очередной раз подтверждали право собственности помещиков на принадлежавшую им землю. Основное нововведение заключалось в том, что теперь помещику запрещалось присоединять по своему усмотрению к имению ту землю, которой крестьяне непосредственно пользовались как арендаторы. Речь идёт о так называемой ваковой земле в Лифляндии и крестьянской арендной земле в Эстляндии. Её помещик мог только сдавать в аренду или продавать крестьянам. Таким образом, в законодательном порядке был поставлен предел своевольному уничтожению помещиком крестьянских дворов. Помимо помещичьей и крестьянской (или податной) была предусмотрена так называемая квотная земля в Лифляндии (занимала пятую часть крестьянской земли) и так называемая шестидольная в Эстляндии (занимала шестую часть крестьянской земли). Она служила для помещика земельным резервом и обеспечивала ему даровую рабочую силу: эту землю крестьяне были обязаны обрабатывать для помещиков. Доходы от этой части земли могли идти на оплату наёмной рабочей силы и на осуществление разного рода инноваций. Согласно реформам, помещики сохраняли право неограниченного использования как своей, так и квотной (шестидольной) земли.