Последствия поступков и речей нового генерал-губернатора не замедлили обнаружиться. Остзейское дворянство возобновило обвинения русских священников в намерении бунтовать крестьян и в приманивании их к переходу в православие обещанием мирских выгод. Эти обвинения были официально поданы князю Суворову предводителем лифляндского дворянства, ландратом и даже гражданским губернатором. Не потребовав от представителей дворянства фактических доказательств их жалоб, князь Суворов обратился к епископу с настоятельным требованием подтвердить православному духовенству, чтобы оно не вмешивалось в светские дела и не делало крестьянам никаких обещаний. Ю.Ф. Самарин расценил эту меру как оскорбление нашего духовенства, нанесённое по просьбе и ввиду протестантов, и как признание со стороны правительства обвинений, возводимых остзейским дворянством на наших священников{166}.
Тем временем при генерал-губернаторе Суворове прибалтийские немцы постепенно приходят в себя. По свидетельству профессора Дерптского университета М.А. Розберга, они теперь неустанно действуют: все перья скрипят, все страсти в движении, все уста изрыгают хулу{167}.
Преосвященный Филарет просит обер-прокурора Святейшего Синода о переводе из Риги. Эту просьбу он мотивирует своим здоровьем, которое «изорвано скорбями и страхами», и добавляет: «…самые дела показывают, что при таком положении нет, по крайней мере, у меня, немощного, возможности бороться с ними»{168}. Получив перевод в Харьков, он выехал из Риги 30 ноября 1848 г. В письме архиепископу Рязанскому Гавриилу (Городкову) он снова обращается к положению дел в Прибалтике: «Благодарение Богу за то, что меня, грешного, не вывезли точно так же, как вывезли предшественника….Всё дело в том, что не хотят, ни за что не хотят, чтобы было здесь православие. Отселе чего не делают?»{169}
В 1848 г. движение спало. Точнее сказать, действительные хозяева в Прибалтийском крае — немецкие пасторы и помещики сделали максимум возможного, чтобы оно пошло на спад. Русская же власть, оказавшаяся застигнутой врасплох этим движением, не оградила крестьян, несмотря на формальные распоряжения, от репрессий со стороны помещиков и пасторов. Такие репрессии были возможны и осуществлялись повсеместно, потому что противодействие им не было безоговорочным и решительным. Верховная власть не доверяла этому движению, потому что оно шло снизу и было крестьянским. В то же время мер, призванных перенаправить его сверху, было явно недостаточно. Сказывались и сословная солидарность помещиков, и связи местных остзейцев с соплеменниками, занимавшими высокие посты в Петербурге. В этих условиях в прибалтийских губерниях Российской империи, ориентирующихся на просвещённую Европу, эстонцы и латыши столкнулись с такой религиозной нетерпимостью, с таким остервенелым отстаиванием единства и неделимости лютеранско-немецкого геополитического пространства, что их переход в государственную религию можно сравнить с героическим хождением по кругам ада. При этом государственная власть настаивала, чтобы крестьяне, побеждённые крестоносцами, а затем ограбленные и обездоленные немецкими рыцарями и пасторами, не связывали со статусом православных и русских никаких надежд на земные блага, чтобы они просто страдали за веру ради спасения души согласно православным догматам и искали утешения у унижаемых и преследуемых немцами православных батюшек. Исторический опыт показывает, что всякое движение (религиозное, политическое или национальное) сильно своей социальной составляющей. Отпадает или ослабевает социальный фактор, хиреет и движение.
Верховная власть позволила латышам и эстонцам прийти к убеждению, что немец остаётся хозяином в крае и ничего в своём бедственном положении им не изменить. Переход же в православие лишь добавляет новые мучения к уже имеющимся. Поэтому лучше договариваться с немцем, тем более что он готов ради сохранения монополии лютеранства в крае идти хоть на какие-то культурные и экономические уступки.
В общем, в 1848 г. число перешедших в православие в эстонской части Лифляндской губернии составило 63 858 человек (или 17% всего населения эстонских уездов губернии, составлявшего 375 091 чел.), в том числе: в Веросском уезде — 7236 (при кол-ве населения 65 844), в Дерптском — 14 204 (кол-во населения — 114 746), Феллинском — 104 04 (кол-во населения — 82 675), Перновском — 18 127 (кол-во населения — 65 185), Эзельском — 13 887 (кол-во населения — 46 641){170}.
Нет данных, скольким эстонцам не удалось перейти в православие из-за организационной и кадровой неготовности Церкви справиться с массовым наплывом желающих присоединиться. Как отмечает патриарх Алексий II, «жатва была обильной, но жнецов на ниве православия мало: епископ Филарет и не более десяти священников, из которых местным языком владели только ряпинский и чернопосадский»{171}. Приходили тысячи, но Церковь могла присоединить в среднем 50 человек в день.
Нет данных, сколько эстонцев было отважено от православия мерами правительства, осложняющими присоединение (в частности, ограничения в передвижении крестьян по территории викариатства, что затрудняло доступ к православным священникам; обязательность показаний, что с переменой веры присоединяющийся не связывает никаких выгод и льгот; введение полугодового испытательного срока, который помещики и пасторы использовали для запугивания крестьян и агитации против православия и русских).
Неизвестно, насколько уменьшилось число готовых отпасть от лютеранства под воздействием таких факторов, как информационно-психологическая война, развязанная пасторами против православия и русских; утрата крестьянами всякой надежды на получение земли; применение мер физического, экономического и психологического воздействия на желающих стать православными; затянувшееся во времени создание инфраструктуры Православной Церкви в Лифляндии.
Во всяком случае, шанс обеспечить в прибалтийских губерниях культурно-цивилизационное влияние России всё же существовал, но был упущен. А ведь М.А. Розберг, профессор Дерптского университета и лютеранин по вероисповеданию, наблюдая, как толпы добродушных и мирных крестьян направляются к дому протоиерея Василия Березского в Дерпте, чтобы принять русскую веру, прогнозировал, что раньше или позже весь эстонский народ примет русскую веру{172}. Но этого не произойдёт. Немцы извлекут уроки из допущенных ошибок и попытаются сделать своё религиозное и цивилизационное господство в крае необратимым. Это в полной мере прочувствует Александр III, когда попытается наверстать то, что было упущено его дедом в чрезвычайно благоприятных обстоятельствах.
VI.3. Законодательное закрепление обособленности Прибалтийского края: торжество немецких интересов над общероссийскими
Неосторожным и непродуманным по своим последствиям решением императора Николая Павловича явилось его согласие на предоставление Прибалтийскому краю самостоятельного законодательства. Благодаря такой уступке местные узаконения прибалтийских губерний вошли в качестве особого свода в общий свод законов Российской империи. В результате старинные привилегии немецких рыцарей были признаны на имперском уровне при одновременном закреплении обособленности Прибалтийской окраины.
История этого вопроса небезынтересна и с точки зрения противоборства имперских и эгоистичных немецких интересов.
Дело в том, что 10-й пункт аккордных пунктов лифляндского дворянства предусматривал решать дела в судах по древним правам до тех пор, пока не будет принято полное земское уложение. Петр I не успел приступить к этой работе. Ввиду того, что от смешения и неопределённости местных законов возникали всякого рода неудобства, в 1728 г. в царствование императора Петра II в ответ на просьбу лифляндских дворян упорядочить местные законы была учреждена особая комиссия из «добрых и искусных в ливонских правах» людей. К 1741 г. этот, по сути дела, первый комитет по составлению свода законов разработал проект местных законов в пяти книгах под названием «нового рыцарского и земского права». Но в юстиц-коллегии лифляндских и эстляндских дел проект встретил много сомнений. Потребовались дополнения и изменения. Дело затянулось, а потом и застопорилось. Когда же в 1754 г. было создана комиссия по подготовке общего законодательства Российской империи (последнее собрание законов, имевшее силу, относилось к 1649 г.), в неё по решению правительствующего сената был передан и лифляндский проект. Тем самым был подан сигнал, что правительство не считает возможным рассматривать местные остзейские законы обособленно от общероссийских. Поэтому лифляндский проект так и не получил никакого движения. Вопрос о местном своде законов не прояснила и знаменитая екатерининская комиссия, состоявшая из 565 депутатов от всех губерний и сословий и занимавшаяся в 1767–1777 гг. разработкой общего уложения, не доведя, впрочем, эту работу до конца.