4. Вводит в общую систему законодательства империи край, при сохранении местных прав и преимуществ его^{174}.

Зная по опыту недоверчивость и нерасположение высших сословий края ко всем преобразованиям правительства и враждебное отношение ко всему ненемецкому, Головин понимал, что реализация Свода местных узаконений в духе выделенных им пунктов требует контроля. Поэтому он обратился в сенат с просьбой подтвердить указом, в частности, следующие предложения:

1. Все статьи местного свода прибалтийских губерний имеют, безусловно, обязательную силу закона.

2. Во всех случаях, не вошедших в Свод местных узаконений, действуют одни общие законы империи.

3. Во всех решениях и распоряжениях делаются ссылки только на статьи общего и местного сводов, с устранением всех предшествующих постановлений^{175}.

Это представление было утверждено указом сената 27 января 1848 г. Все дела об отступлениях от местного свода было решено рассматривать в сенате, министерствах и главных управлениях без очереди, подвергая виновных взысканиям по уложению о наказаниях. Таким образом были заложены основы для контроля административного управления краем в духе указов императора и сената. Но поскольку свод местных узаконений не отменял особого остзейского порядка, а, напротив, благодаря своему включению в общее законодательство империи, укреплял его позиции, то контроль в таких условиях в значительной степени подпадал под действие субъективного фактора, т.е. зависел от того, кто занимал пост генерал-губернатора и назначался на коронные должности в крае: носители общегосударственных интересов или же защитники особых остзейских привилегий. Во всяком случае, сопротивление немецких привилегированных сословий распространению православия в Прибалтике со всей очевидностью продемонстрировало, как легко немецкий элемент, следующий своим эгоистическим интересам, пренебрегает общегосударственными интересами, закреплёнными в имперском законодательстве.

VI.4. Балтийский опыт генерал-губернатора Е.А. Головина

Е.А. Головин служил генерал-губернатором в Прибалтийском крае менее трёх лет: с мая 1845 г. по февраль 1848 г. Его назначение последовало в год высочайшего утверждения Свода местных узаконений для Прибалтийского края, обеспечившего обособленность края от общего законодательства Российской империи. Это было время, когда новый мощный всплеск движения лифляндского лютеранского крестьянства к православию со всей очевидностью показывал, что коренные народности Прибалтики не хотят обособления от России и торжества немецкого элемента в крае. Правительство оказалось в чрезвычайно трудном положении. С одной стороны, утвердив Свод местных узаконений, оно согласилось с гегемонией лютеранства на прибалтийской окраине империи, с другой стороны, интересы государственной религии и политические выгоды её утверждения в крае на добровольной основе требовали внесения коррективов в практическую политику на балтийском направлении. В конечном итоге правительство оказалось в положении политического шпагата между коренным населением края, чаяния которого совпадали с государственными интересами России, и немцами, водворившимися в крае силой оружия и отстаивавшими своё господствующее положение ссылками на приобретённые сословные права и укоренившиеся со временем обычаи. Хотя Свод местных узаконений ставил пределы желанию немецкого элемента жить и управлять по старине, однако эти ограничения не меняли сути особого остзейского порядка, который по-прежнему функционировал в режиме противостояния особых прибалтийско-немецких и общих российских интересов.

В сложившейся ситуации политика имперского центра не могла не быть противоречивой. Это выражалось и в чехарде кадровых назначений, когда представители проостзейской и пророссийской партий сменяли поочерёдно друг друга, и в спускавшихся сверху противоречивых инструкциях по управлению краем.

Так, в 1845 г. новое и притом обширное движение к православию лифляндского лютеранского крестьянства побудило Николая I сменить генерал-губернатора барона Палена и назначить на его место генерала Е.А. Головина. В то же время в 6-м пункте инструкции Головину предписывалось: принять меры, дабы, с одной стороны, не было допускаемо подстрекательство к переходу лютеран в православие, а с другой, устранено всякое противодействие сему, равно как притеснение перешедших. Как мы видели в параграфе 5.8, первая часть 6-го пункта была выполнена по максимуму, т.е. для отклонения от православия было сделано гораздо больше, чем допускает закон, и употреблены все средства, кроме решительного запрещения, вторая же часть по причине жёсткого сопротивления немцев была реализована крайне неудовлетворительно. И это при том, что Головин, как русский, не мог, по собственному признанию, не желать соединения эстонцев и латышей в вероисповедании с русским народом. Однако, стеснённый рамками противоречивых инструкций и отчаянным противодействием немцев, он был не в состоянии обеспечить адекватность управленческих решений масштабам и потенциалу движения. Более того, его попытки взять под защиту гонимых и притесняемых крестьян и проводить независимые расследования по фактам их жалоб порождали вначале негодование среди господствующего немецкого сословия, затем ненависть и интриги. Последовавшее затем освобождение Головина от управления Лифляндской губернией явилось для тамошнего дворянства и бюргерства полным торжеством, которому они открыто предавались.

Во всеподданнейшем отчёте от 10 февраля 1848 г. Головин попытался ответить на им же самим поставленный вопрос: «Следует ли допустить, в видах государственных, переход этот (т.е. в православие) или же остановить оный, как потрясение, нарушающее спокойствие всего немецкого в балтийских наших губерниях сословия, — сословия, в котором сосредоточивается общественная и умственная деятельность края?»^{176}

По мнению Головина, стремление эстонцев и латышей к перемене веры представляет замечательное событие в истории Прибалтийского края. Хорошо зная отношение крестьян в этом крае к своим немецким помещикам, он видел настоящие причины такого движения и потому допускал, что не чисто религиозное чувство побуждало лифляндских крестьян переменить веру^{177}. В его понимании это был акт национального самосознания туземных племён, которое наконец пробудилось в стремлении слиться с русской национальностью в русско-религиозном элементе, чтобы покончить со своим многовековым уничижением, перейдя к мощному корню русского племени. Поэтому Головин был убеждён, что, стоит устранить условия, затрудняющие переход в православие (отрицание житейских выгод, шестимесячный срок и т.д.), и тогда крестьяне не только Лифляндской губернии, но и Эстляндской, и даже Курляндской захотели бы перейти в русскую веру. Было ли б справедливо возбранять им это? — спрашивает в своём отчёте Головин, хотя для него самого ответ очевиден.

Головин не скрывает иронии, когда отмечает, что, конечно, «не усердие к своему вероисповеданию», заставляет немецкое сословие столь упорно противиться движению крестьян. Немецкому дворянству, как пишет он в своём всеподданнейшем отчёте, недостаточно занимать высшие посты в Российской империи, служить на военном и гражданском поприще сравнительно в гораздо большем числе, а весьма часто и с большим отличием, нежели русское дворянство. Оно хочет, чтобы и весь Балтийский край сохранил немецкий характер. Поэтому им важно не допустить, чтобы крестьяне, ничего общего не имеющие с германским происхождением, переменой веры не расторгли единственную связь, соединяющую их с немецкими жителями края, которые составляют едва 11-ю часть всего населения. Конечно, такой переворот изменил бы положение целого края. Немцы из господствующего элемента оказались бы на положении малочисленных пришельцев между инородными и совершенно чуждыми им племенами. Лютеранские церкви пришли бы в упадок, ибо нельзя допустить, считает Головин, чтобы крестьяне, принявшие православие, продолжали исполнять повинности в пользу лютеранских церквей. С другой стороны, с распространением русской веры одноплеменное с Западной Европой дворянство оказалось бы окружённым религиозно-русским элементом, со всеми учреждениями и обрядами Православной Церкви, отвергаемыми протестантством. Поэтому лифляндское дворянство употребило все средства и усилия, чтобы подавить переход коренного населения в русскую веру. Головин с горечью констатировал: «Одним словом, в эту эпоху народного колебания Церковь Православная в Лифляндии подверглась почти такому же гонению, какое она терпела в XVI и XVII веках от поляков под влиянием римско-католического духовенства, с тою только разницей, что там заставляли русский народ силою переходить из православного вероисповедания в римско-католическое, а здесь не допускают его принимать православие и заставляют поневоле оставаться в лютеранстве. Но поляки побуждались тогда подлинным чувством религиозного фанатизма, и притом действовали согласно с видами правительства, тогда как в Лифляндии дворянство открыто противится силе закона, не воспрещающего латышам и эстам добровольно переходить в лоно нашей Церкви, и употребляет лютеранство как средство только, дабы удержать тех и других под господством немецкой своей национальности».