В годы юности Самарин был близок с Герценом. Они тогда много спорили и в конце концов теоретически разошлись, сохранив личную симпатию друг к другу. Последний раз они встретились в 1864 г. в Лондоне, когда «Колокол» уже терял свою силу, поскольку поддержал польское восстание. Между идейными противниками состоялся крупный и злой, по выражению Герцена, разговор, который длился 3 дня (21–23 июля). При обсуждении польского вопроса, действий революционных кружков в России (подпольные издания «Земля и Воля», «Великоросс»[59]), политики правительства снова выявились диаметрально противоположные мировоззренческие позиции. Через десять дней в длинном, грубоватом, но искреннем письме Самарин выступил в качестве обвинителя. Он сказал Герцену, в частности, следующее: «Повторяю вам опять то, что я говорил Вам в Лондоне: Ваша пропаганда подействовала на целое поколение как гибельная, противоестественная привычка, привитая к молодому организму, ещё не успевшему сложиться и окрепнуть. Вы иссушили в нём мозг, ослабили всю нервную систему и сделали его совершенно неспособным к сосредоточению, выдержке и энергической деятельности. Да и могло ли быть иначе? Почвы под Вами нет: содержание Вашей проповеди испарилось; от многих и многих крушений не уцелело ни одного твёрдого убеждения; остались одни революционные приёмы, один революционный навык, какая-то болезнь, которой я иначе назвать не могу, как революционною чесоткою…

В последние годы два явления в нашем русском мире выдались особенно ярко, Это, во-первых, попытка привести в исполнение безумную программу, кем-то продиктованную нашей неучащейся молодёжи; я разумею разные подпольные издания (“Земля и воля”, “Великоросс” и т.п.), в которых проповедовались поджоги и бунт, воровская прививка грубого безбожия к мальчикам и девочкам, отданным на веру в распоряжение преподавателей воскресных школ, подложные манифесты, которыми надеялись обмануть крестьян, и т.д. Во-вторых, польский мятеж с его атрибутами: верёвкою для подлой черни, отравленным стилетом для польских журналистов и русских офицеров и заказной ложью, по стольку-то за строку, для общественного мнения Европы. Как же отнеслись вы к этим явлениям? Вы спасовали перед обоими… Отчего же вы спасовали перед русской молодёжью и перед польскою шляхтою? А вот отчего….Положительные цели одна за другою исчезли из виду, формулы стушевались и обратились в нуль.

Осталось обычное средство: революция как цель для самой себя, революция революции ради. Её знакомые приёмы вы увидали в проповедях польских ксендзов, в подложных грамотах, в “Великороссе”, и вы не посмели ослушаться её призыва. Как кабальному человеку революции, вам всё равно, откуда бы она ни шла, из университета, села, костёла или дворянского замка. Вы у неё не спрашиваете, куда она идёт и какие побуждения она поднимает на своём пути…»^{201} Говоря о реакции Герцена на эти резкие обвинения, Б. Нольде отмечал, что в его письмах к Огарёву и в ответных письмах к Самарину чувствуется какая-то внутренняя робкая неуверенность, проявляющаяся то в нервных и эпизодических возгласах о жестокости подавления польского мятежа, о политических преследованиях в России, о её «немецком» правительстве, то в примирительных и грустных интонациях, а в целом — в моральной невозможности противопоставить целостному мировоззрению Самарина одинаково целостный и одинаково твёрдый положительный идеал^{202}.

Конечно, стареющему Герцену было уже поздно перечёркивать свою прежнюю жизнь и под влиянием бесед и переписки с Самариным сворачивать со старой накатанной дороги революционной агитации. Ему не надо было предугадывать, как его слово отзовётся. Он это видел и назвал героями русских офицеров, изменивших своему долгу во время польского восстания, а также подпольную недоучившуюся молодёжь, которая после серии неудачных терактов всё-таки убьёт Царя-Освободителя. От Герцена героизация террористов проникнет в русскую литературу и живопись[60], публикации российских либералов[61], а затем и в советскую литературу. Оппонентами такой героизации выступят Достоевский в «Бесах», Крестовский в «Красном пуфе», Гончаров в «Обрыве», Лесков в «Некуда». Их правоту подтвердят и материалы следствий по делам террористов^{203}.

VI.7. Реформы Александра II в Прибалтийском крае

На фоне польского восстания, а также революционного брожения и террористической активности подпольной молодёжи во внутренних губерниях России Прибалтийский край с его верным государю дворянством и отсутствием революционной крамолы производил впечатление относительно стабильного и благополучного региона. У эстонцев и латышей ещё не было своих герценов и Чернышевских, желябовых и перовских, как не было литераторов и живописцев, героизировавших борьбу с «самодержавием» и «царизмом». Немецкое рыцарство, играя на текущих внутриполитических последствиях модернизационных реформ в России, в очередной раз без особого труда убедило влиятельных чиновников в высших эшелонах российской власти, что панацеей от всякого рода потрясений на Прибалтийской окраине является особый остзейский порядок. Применительно к реформам это предполагало, что и проводиться в жизнь они будут по-особому, с учётом местных реальностей и интересов.

Мы помним, как немецкое рыцарство освободило крестьян без земли, т.е. в голод и бродяжничество, а затем, испуганное подъёмом движения в православие, было вынуждено выделить часть помещичьих земель для сдачи в аренду крестьянам и тем самым поставить пределы уничтожению крестьянских дворов. Если в России реформа была нацелена на создание института частной собственности на землю в среде крестьянства (этот процесс начался с сохранения действующей общинной собственности, которая должна была трансформироваться в личную, а затем в частную собственность), то в Прибалтике крестьянство в основной своей массе должно было оставаться лишь арендаторами.

Что касается других реформ, осуществлявшихся в царствование Александра II, то они были перенесены на остзейскую почву с запозданием и в урезанном виде.

В 1863 г. был установлен новый порядок выдачи паспортов, который позволил крестьянам переселяться в города и другие губернии без разрешения помещика.

В 1865 г. помещики отказались от права домашней расправы. Правда, телесные наказания по приговорам волостных судов и помещичьих полицейских учреждений ещё сохранялись.

В 1866 г. был издан закон о волостной общине. Он давал зажиточным крестьянам право решающего голоса на волостных сходах, где избирались волостные должностные лица и решались важные для крестьянства вопросы.

В 1868 г. была отменена барщинная аренда на крестьянской земле. Однако на помещичьей, квотной и шестидольной землях помещик мог по-прежнему требовать выполнения отработок.

В 1866 г. были окончательно отменены все цеховые ограничения и устанавливалась свобода ремёсел. Ремесленникам предоставлялось право содержать наёмных рабочих.

Городская реформа была проведена лишь в 1877 г., т.е. с запозданием в 7 лет. Благодаря реформе управление перешло от замкнутых по своему составу магистратов к городским думам, избиравшимся на основе цензов. В результате немецкое бюргерство утрачивало прежнее единовластие в городах, а политические позиции эстонской городской буржуазии укреплялись.

Из-за противодействия немецких баронов распространение на Прибалтику «Судебных уставов» 1864 г., где последовательно проводился принцип равенства перед законом, затянулось на десятки лет, а «Положение о губернских и уездных земских учреждениях» 1864 г., предусматривавшее, несмотря на несовершенство избирательной системы, формирование «всесословных» учреждений, так и не было претворено в жизнь. В целом же реформы были проведены так, что они не затронули существенно привилегии немецкого рыцарства.