Тучи ходят над домом,

где течет моя жизнь.

Черные, ворча, переваливаются

над землей, светлые –

ускользают бесследно,

беззвучно.

В жизнь врастаю корнями

все шире и глубже,

и, нестойкий, провожаю тучи

глазами,

и еще сильнее люблю эту землю,

истоптанную людскими подошвами.

Уходит день за днем,

и память избегает

годов тех, что прошли

так, как проходит вздох,

хоть брызнули из них

и кровь и ужас.

И только иногда

тень возвращается

и на глаза и грудь

падет ручьями слез.

И смоет повседневную

вину людскую.

И снова мы бежим

сквозь зону света.

День перед нами. День

взлетает шумной птицей.

День поглощает тьму

и светит, как звезда.

Я здесь, ты знаешь,

но лучше ко мне

не заходи без стука,

не то увидишь, как я

сижу и молчу

над белой бумагой.

Разве могу я

писать о любви,

все еще слыша крики

поруганных и убитых?

И разве могу я

писать о смерти,

завороженный глазенками

детишек?

Лучше ко мне

не входи без стука,

чтоб не смутить безъязыкого

растерянного свидетеля

любви,

побеждающей смерть.

Проходит сквозь сердце мое

старый отец.

Он расчетливым не был,

не складывал зернышка к зернышку,

не купил себе домика

и часов золотых не купил,

ничего не скопил.

Жил, как птица,

поющая день за днем,

но скажите,

разве скромный чиновник т

ак может прожить

много лет?

Он проходит сквозь сердце мое,

мой отец,

в старой шляпе,

и веселый мотивчик

насвистывает.

Он уверен,

что рай обеспечен ему.

Светочувствительные

одноглазые

эстеты,

произнося Ван-Гог,

пишут солпце,

задевают банальную ветку

цветущего миндаля.

А я вижу его в ночи.

Вижу его.

В Боринаже,

под землею,

огонь

пожирает людей,

их глаза,

их бьющееся сердце,

их язык;

в замурованном штреке

он клубится.

Небо высоко.

Еще выше возносится

крот без единого ока -

Ван-Гог -

и притрагивается к свету.

Когда я гляжу на подсолнухи,

думаю о корнях.

Они погребены в земле,

стремятся к солнцу,

не зная сияния

его короны.

Когда в центре ночи

незнакомый человек

говорил мне

«добрый день»,

я предчувствовал его.

Снился мне

Лев Толстой

он лежал на кровати

огромный как солнце

в гриве

спутанных прядей

лев

видел я

его голову

лицо из волнистого золотого металла

по которому

беспрерывно

плыл свет

Вдруг погас

почернел

кожа рук и лица

стала жесткой

в трещинах

как кора дуба

я спросил

«что делать»

«ничего»

отвечал он

всеми чертами

морщинками

на меня поплыл свет

исполинская лучезарная улыбка

разгоралась.

Вижу улыбку

снятую с его белого лица

у стенки.

Вестник смерти Незнакомец

голову склонил

ниже.

Вижу

смешное изваянье боли -

в стоптанных туфлях

на кухне

маленькую

согнутую фигурку

матери окаменевшей.