Вскоре примчатся птицы,

покинув на лето юг,

и к пашням своим возвратится,

от спячки очнувшись, плуг.

Но лето вслед за весною

в трудах и заботах летит.

Оно за труды с лихвою

нас отблагодарит.

А осень все злей, все упрямей

срывает листву с кустов.

Но наша родина с нами,

и с нами наша любовь.

Ты, жажда знаний, ты меня вела

из кабалы, из быта, где рабы.

А следом гул молвы и гром пальбы,

и горечь одиночества была

усладой мне. И вот забил родник -

природный свет из глубины души.

О, ты возник! Но жажду не туши -

пусть братья ждут – придет мой высший миг.

Меня качало, било и несло.

Нигде ко мне не приходил покой.

И спас меня природный свет людской,

и Дело из Познания росло.

Что выше Дела? Все сгорит дотла -

бессмертны только Знанья и Дела.

В саду вечернем видишь ты: скользнула

твоя мечта, как золотая змейка.

Гонг времени глуша своим дыханьем,

свирель в глубинах ночи пламенеет.

Взревела тьма. Ты, смертница, ты слышишь

и в этом одиночном заключенье,

когда ты загнана сама в себя,

свой шепот напоследок слышишь ты?

Ты слышишь: песнь твою восток запел,

когда Марат, Сен-Жюст и Робеспьер

в крови, в грязи встают, непобедимы,

и с ними ты лицо свое подъемлешь.

Так, попранное, выросло в ночи

все, что тебя сковало, заклеймив

тебя твоей кровопролитной смертью.

К запретному ты потянулась вновь.

Отстаивая грозное равенство,

служанка, ты гостей грядущих кормишь.

В развалинах ты высишься, свирель,

Поникнешь – и тебя задушат когти.

Мне нужно новое имя,

ибо я нов.

Вчера со мной говоривший

сегодня меня не узнает.

С каждым днем старясь, я молодею.

Я встал со смертного ложа

иссохшим, разбитым и жалким,

и серые тени смерти

покрыли мое лицо

в ожиданье пайка.

Но аппетит приходит во время еды.

И жизнь начинается в миг, когда пора умирать.

Меня излечила работа.

По совету врача из России

я использовал то, что осталось:

лопату, кайло, мастерок,

остаток ума.

Так я воскрес из собственных развалин.

Причем так прочно, что люди,

по мне проливавшие слезы,

во мне не могут узнать

город, что все еще носит

имя: Берлин.

Придвинь ему скамью.

Этот гость молчаливый по праву

В горницу нашу вошел.

Это гость из сожженной Варшавы,

Он садится с нами за стол.

Дай ему вина.

Глаза у него неживые,

Обуты ноги кровавым тряпьем,

На груди следы ножевые

Рассказали всю правду о нем…

Что он скажет?

Оп молчал, словно глубь океана,

Где не слышен яростный шквал.

Поднял голову: он из тумана

Имя свое услыхал.

Дверь ему открой.

Он ушел, незван и непрошен.

Он потух, как нежданный свет.

На столе давно стынет ужин,

Но охоты ужинать нет.

Угощайтесь.

И куски они с пеплом ели

И глядели на грубую скамью.

Ведь они еще не умели

Заговаривать совесть свою.

Теперь скамью отодвинь.

Где он, твой отчий дом?

Его разбомбили, сровняли с землей; он травою порос.

Там играют дети. У них

Незнакомые лица.

Где он, родимый твой край?

Под быстрой волной облаков. Под высокой

Зеленой листвой. Спеют яблоки в наших садах.

Род людской наконец поумнел,

И губители стран и чужих городов

Ошиблись в расчетах – впервые с тех пор,

Как разрушена Троя.

Караваи у нас

Не падают с неба. Зато

И бомбы не падают тоже.

Самобранки-скатерти нет

В моей стране. Но еды и питья

Хватает на всех. Стол накрыт

Под быстрой волной облаков, под листвою зеленой.

Ты откуда пришел?

Я пришел на короткий срок

Из утробы земли.

Но вернусь в нее снова.

Так всходит зерно

И зерном возвращается в землю.