Условленной ночью, когда мгла загустела,

Ко мне проскользнуло желанное тело.

Пришло ко мне тайно, в чудной беспечали,-

Прозывалось оно, как тебя прозывали.

Заглянув по пути в завтра и в зерцало,

В ледяную постель бесшумно упало -

Для меня упало, для моей услады,

Чтоб томил – истомил – и не знал пощады!

Оно льнуло ко мне – и пахло закланьем,

Бысстыдно-послушливо моим желаньям,

В мглах и радостях – на пороге рыданья

Замирало в восторге полуумиранья.

Что в нем было еще? Лишь прелесть п грешность,

Неведомый запах и эта поспешность,

А еще трепет крови, шумящей тревожно,

Без чего телу тела понять невозможно.

Надо петь, раз певец,- и пою поневоле!…

Жили нищий и нищая – голь среди голи.

На задворках сошлись и слюбились случайно -

И во всем городке жальче не было тайны.

Майский вечер улегся и вызвездил села,

Сели вместе, бок о бок, на ступенях костела.

Подавали друг другу неловко и скупо

То засохший ломоть, то иссохшие губы.

И мечтали всю ночь и всю ночь без опаски

Лаской хлеб заедали, а хлебом – те ласки.

И под майской опекой, у двери церковной,

Стих и нищенский голод, и тот голод любовный…

Что, поэт,- так и надо бы жить до могилы?

Оба голода есть, но ни хлеба, ни милой…

Лиловый сумрак, безлюдье поля -

И только эту явь -

Средь трав бескрайных молил я с болью:

«Спаси меня, избавь!»

И шел прохожий… Зачем – не знаю,

Мне подал знак рукой.

Быть может, думал – к нему взываю,

Его молю с тоской.

И было тихо, весь мир как сгинул,

Лишь солнце шло ко сну.

Сказал прохожий, когда окинул

Глазами тишину:

«И мне, скитаясь, взывать в печали,

Без хлеба, без жилья.

Я тот, чью гибель не увидали,

Тот самый – это я!

Мне смертью в ярах раскинут полог,

Жилище – недруг сжег.

Бьет час предсмертный, был сон недолог,

Его разрушит бог.

Но верю в сон, что еще приснится,

Обещанный судьбой.

Тот сон, когда в нем блеспет денница,

Я разделю с тобой».

Клянясь, что в скорби нам нет разлуки

Ни на единый час,

Прохожий тот протянул мне руки,

И спас меня он, спас!

Ты спала непробудно в гробу

В стороне от вседневности плоской,

Я смотрел на твою худобу,

Как на легкую куклу из воска.

Пред тобой простирался тот свет.

Для вступленья на эту чужбину

На тебе был навеки надет

Мешковатый наряд пестрядинный.

В доме каждая смерть говорит

Об еще не открытом злодействе.

Каждый из умиравших убит

Самой близкой рукою в семействе,

Я укрытья убийцам не дам.

Я их всех, я их всех обнаружу.

Я найду, я найду их. Но сам,

Сам я всех их, наверное, хуже.

Понапрасну судьбу мы виним,

Обходясь оговоркой окольной.

Лучше, боже, прости нам самим

Грех наш вольный и грех наш невольный.

То я грезил,- еще ты больна

И мне пишешь письмо из больницы,

То я слышал с могильного дна:

«Дай мне есть» – или: «Дай мне напиться».

Как ответить? Отвечу ли я?

Бог один пред тобою в ответе.

Нет на свете такого питья,

Нет и хлеба такого на свете.

Гроб качался на наших руках.

Вот уж он на крестьянской подводе.

О, какой охватил меня страх,

Когда тронул возница поводья!

Может, ты в летаргическом сне

И живою тебя закопают?

Но резонно ответили мне,

Что ошибок таких не бывает.

Молча брел я за возом в подъем.

Мир заметно мельчал предо мною,

Уменьшаясь в размере своем

На одно существо небольшое.

Я шел молча. «Увы, может быть,-

Думал я,- нет столь родственных нитей,

Без которых нельзя было б жить».

Это грустное было открытье.

Ночь у гроба длинна и пуста.

Тех уж нет, кто глядит из гробницы.

Истлевают их взгляд и уста.

Лица их – черепа, а не лица.

Знаю я, что и в тленье свой путь

Под землей ты проделаешь честно,

Но вовек не решусь заглянуть,

Как ты гнешься под ношею крестной.

Верно, смерть протрезвляет всю плоть

От желаний, и жажды, и хмеля.

Догадается ль только господь,

Что лежишь перед ним в подземелье?

Ты, парящий в далеких мирах,

Задержи перелет свой по тверди

И согрей на груди этот прах,

Что обманут твоим милосердьем.