* * *
Дай мне в тебя вглядеться. Подожди.
Как стая птиц, закончив перелет,
Спустились мысли с облачных высот -
Им нужно время, чтоб в себя прийти.
Вселенной было мало им в пути,
Все, кроме звезд и высоты,- не в счет.
Но явлен мне бровей твоих разлет -
И звезды остаются позади.
Ты – это ты. Могу тебя обнять,
И снова можем мы побыть вдвоем.
И мне легко и радостно опять.
Смеется все внутри, хоть губы сжаты.
Но вижу блики на лице твоем,
И с губ слетают хохота раскаты.
* * *
Ты и пространство слиты, нет границы.
И ум никак вопроса не решит,
Что мне, а что тебе принадлежит
В игре, которая меж нами длится.
Такая слитность к слову «мы» стремится.
Небесный блеск, из тонких нитей свит,
Звучаньем слившихся миров спешит
Излиться радостью на наши лица.
Когда мой взгляд сплетается с твоим,
Родник согласья неостановим,
И изумляет нас его биенье.
Такой любви не знать успокоенья.
Откуда силы мы берем, откуда
Переносить такой избыток чуда?
Вальтер Вомацка (ГДР). Фрагмент витража.
ИОГАННЕС БОБРОВСКИЙ
И.-С. БАХ
Городская свирель -
сей муж своенравный, со шпагой,
как с мелодией сентиментальной
(и представьте себе,
человек деловой,
знает цену
и себе и другим),
детской радости полный
там, где плещет волна, там, где время
как живая вода.
Оттого с ним и дружат
и нагой Иордан,
и беременный небом
Евфрат,
Нет, ему не забыть
биенье залива морского
и того, кто незримо
ступал за огнем уходящим,
окликая планеты,
задыхаясь в древней тоске,
И порой, то ли в Кётене,
где блещет придворная музыка,
то ли в Лейпциге
(роскошь бюргеров, великолепье) -
приближается звук,
возникает то самое – вновь.
Под конец
он не слышит уже
ликованья вешнего Троицы
в трубном пении меди
(до которой – 16 футов).
Только юные флейты
бегут перед ним, танцуя,
когда он, утомленный,
нотные бросив тетради,
покидает свой дом старомодный,
чуя ветер летучий, уже
не узнавая земли.
ПАМЯТНЫЙ ЛИСТОК
Годы
как паутина,
годы. Паучье время.
Цыгане брели с лошадьми
по глинистым тропам. Старый цыган
шел с кнутом; цыганки
останавливались у калиток,
гадали, держа в ладонях
полные пригоршни счастья.
Потом они исчезли.
За ними пришли душегубы
с каменным взглядом. Как-то раз
старуха, выйдя из тесной каморки,
удивилась – куда пропали цыгане.
Слушай, как дождь шумит
над косогором: идут
те, кто невидимы больше,-
по глинистой древней тропе,
залитой мутной
водой. Ветер в кронах чужбины
колышет пряди
черных волос.
ПУТНИК
Вечером
поет река,
тяжко дышат леса,
исчерчено небо
кричащими птицами. Над
берегом древней тьмы
мерцает звездное пламя.
Я жил, как люди живут.
Мне были открыты ворота
без числа. Если было закрыто,
я смело стучал.
Теперь открыто везде.
И руку тебе подает
зовущий. Входи и не бойся.
Скажи: леса поют,
в вечернем дыханье реки
мчатся рыбы, и небо
дрожит в пламени.
ДОН
Возникают деревни
из дыма. Над берегом
дали в огне. И в долине
загнан поток, выдыхает он
иней, темная тишь
в погоне за ним.
Бело над стремниной. Нависли
тьмой берега. И кони
восходят по склону, И склоны
над берегами
вдруг обнажают
вдали за полями
древние стены, под юной
луною, под небесами.
Там
див кличет
на верху древа,
облака оглушает, птица,
вся из печали, кличет
над склонами брега,
слушать велит долинам:
«Холм,- говорит,- разверзнись:
выйди, павший, в своих доспехах,
воин, шлем свой надень».