Смерть – сеятель. При факельных огнях,

под пушек гром и ружей грохотанье -

могилы рассевает. Чтоб в веках

вершины три украсились цветами.

Смерть ради жизни, каждый павший – брат,

который, смерть поправ, погиб за брата,

сорвав замки с запечатленных врат,

поставленных и запертых когда-то.

Замки, затворы – их не перечесть -

ногам ходить мешали, оку – видеть,

лишали крыльев дух, губили честь

и обучали только ненавидеть.

А сколько славы – Волга, Эльба, Дрин!

От Дона к Одеру н от Днепра до Шпрее,

и Сталинград, и Вена, и Берлин…

Вы спите здесь, в тиши, вблизи аллеи.

Вы мать-отчизну возвратили нам,

и мы, склонившись у могилы братской,

«Покойтесь с миром»,- произносим вам,

вам, павшим, вам, живым в земле словацкой.

Гей, куда б груди раздаться!

Песни, песни в ней родятся,

та протяжна, та печальна,

та грустна необычайно.

Захочу сыграть, бывало,-

словно грусти не бывало,

а судьба-злодейка – рядом,

запоет печальным ладом.

Мысли жгучие оставлю,

песнь веселой быть заставлю,

но придаст воображенье

ей иное выраженье.

Что ж мне делать остается,

если счастье не дается,

принимать осталось беды,-

оттого и кудри седы.

Лишь к одной-единой

я душой тянулся,

да и ту покинул

и не оглянулся.

Милую когда-то

вспоминаю снова.

Был я недостоин

сердца золотого.

А ко мне на свете

многие тянулись,

и ушли навеки,

и не оглянулись.

Милые когда-то,

вы теперь далеко!

Ивой придорожной

никну одиноко.

Милые когда-то,

нынче вас люблю я,

всем привет сердечный

издалека шлю я!

Лишь одной-единой

не скажу ни слова:

мой привет не стоит

сердца золотого…

Обыденность мне на душу легла,

как на безмолвный дол седая мгла.

Мне хочется, чтоб схлынула завеса,

чтоб видеть гребень гор, и зелень леса

и белизну далекого селенья,

и синь небес, и ручейков кипенье,

их брызги, блестки в беге торопливом,

и мотылька в полете прихотливом,

и пестрый луг, и тополь одинокий,

что ввысь стремится к синеве далекой…

Увидеть вновь шиповник над обрывом,

распятье на кладбище молчаливом…

Мне хочется, чтоб схлынула завеса.

Я тот, кто в мир входил под стон, под песню матери-рабыни,

Та песня горькая звучит во мне поныне…

Полна запуганной печали, приглушенной боли,

она витала надо мной, лилась на наше поле -

и душу в детские года мне омрачила навсегда.

И тот, кто рос под свист бича, под окрик господина.

Мои рубцы, кровоточа, слились на теле воедино.

Всегда смотрю я вниз, я согнут вечною боязнью,

и обессилен непрерывной этой казнью…

Но хоть и боязлив мой взор, в нем искра тлеет до сих пор.

Я тот, кто втайне ждет тревожного набата:

я раб,- мне трудно умереть, пока не свершена расплата.

Лишь отомстив, я распрямлюсь, забуду я о страхе,-

и, может, саженцы мои не превратятся в плахи…

О, есть ли в мире песнь грустней, чем песни матери моей?!

Дрогнул воздух,

как лист, смятенно,-

это слышатся нам фанфары,

всем нам, приговоренным.

Эта песня поется о чубчике,

О Байкале или о Доне.

Подпевать мы все время готовы,

в такт ударять ладонями.

Не эстетика это, а наша кровь,

в нас надежда звучит раскатами,

это близится наша свобода,-

сгинут тюрьмы и каторги.

О, великий народ! – говорим мы,

мы, холодные и голодные.

Эти песни – как хлеб наш насущный,

как дыханье наше – мелодии.

Мы раскрыли и уши и души -

ждем мы песен ночами и днями,

лишь одна отзовется мелодией -

и дыхание близкой свободы

мы смакуем губами.

И уже за спиной – царство смерти.

Лишь иа Западе – горе и голод.

Ну, а мы – мы избранники жизни,

и зовет, как волхвов трех, к Востоку

сердца нашего голос.

Вот взлетает мелодия с Волги,

пятикрылая вещая птица.

И мы знаем уже: не погибнем,-

ей пробиться к нам солнечным гимном,

ей сквозь тучи пробиться!

Эта песня – как луч над тобою.

Ай-да-да! Слышим звуки рапсодии!

И охотно склоняемся мы пред судьбою,

а судьба наша – в русской мелодии.