ЙОЗЕФ КАЙНАР
ПОСЛЕ ВОЙНЫ
Я видел сам, как нашу землю
чужие армии топтали.
И каждый раз – другой покрой мундира,
другая речь…
Но оставалось после их ухода
одно и то же:
могилы неглубокие в полях
и ненависть, глубокая, как пропасть.
В моравском солнце много сил и жара,
на юге давят дерзкое вино,
и гонят электричество турбины,
чтоб нам светлей жилось,
когда насядет ночь -
ручной и черный зверь
с алмазными глазами.
Лишь об одной из армий
мы будем вспоминать добром.
Танк, возвестивший о ее приходе,
я до сих пор храню в своей душе…
Танк, полновесный, словно радость,
что громыхала
по родным проселкам.
А надписи на звездных обелисках,
на придорожных кладбищах и в скверах -
вот основная грамота, которой
я стану обучать своих детей!
КАРМАННЫЕ ЧАСЫ
Часы в кармане -
прекрасная штука!
Как будто бы ночью идем вдвоем -
я и…- придумай, ну-ка! -
обитель страны белоснежек,
что легонько тикают каблучками,
словно часы в кармане.
Ресницы у них – циферблат.
И, совсем как часы, белоснежки твердят:
«Допивай же! Пора домой!
Тарра Бугда Бас -
лексикон этих милых девических уговоров!
Правда, пора домой!
Мой хороший, родной…»
Часы в кармане -
прекрасная штука!
Мой дед, путевой обходчик и браконьер,
жил в зеленой сторожке
и все паровозы
знал поименно:
«Агата», «Стелла», «Люцифер»…
И как раз перед носом у венских господ
опускался шлагбаум!
Часы – превосходная штука!
Но если находит хандра
и я на диване лежу до утра,
то вот что я думаю, бросив пиджак на стул
Когда я залягу где-нибудь навсегда -
не в гипсе, не там, где пьянит резеда! -
а просто где-нибудь навсегда,-
Что станется с вами,
часы мои, тикающие в кармане?…
МОЛОДОЙ ШОФЕР
С упрямым чубом, взглядом едким,
идет – ни дать ни взять – корсар,
насупился, как сыч на ветке:
знать, сердце ноет по соседке -
не уберег от женских чар.
Напропалую всех ругает,
машине от него беда:
в шофере ревность закипает,
а в радиаторе – вода.
Ах, если б встретить на пути
ту – с озорным и милым взглядом:
«Пожалуйста, садитесь рядом…
Нет, почему ж не подвезти?»
Но жизнь, мечты развеяв в пух,
увы, смеется над любовью.
Он возит лишь одних старух,
спешащих на базар с морковью.
КРАЮХА
Так у нас заведено:
Кто, когда бы к нам бы ни пришел,-
Свой, чужой, из недалека или же издалека,
Сразу ставим крынку молока,
Рядом с ней краюха выставляет брюхо.
Таково-то, привыкать не стать
Гостя-человека уважать.
Потому что все, кто на земле живет,
Плачут и смоются, знают, чей ботинок жмет,
Потому что всем когда-нибудь придется помирать.
Да, обычай наш таков.
И недаром в мире он царит,
Там, где хмурое, и там, где голубое небо,
Даже там,
Где запрещают гостю дать краюху хлеба.
Запрещают, но не запретят.
Наш обычай отзовется эхом грома.
И куда б ты ни пришел -
Будешь там как дома.
Где б ты пи был, а за стол посадят,
Слаще жизни молоко поставят
И краюхой дружбы угостят.
БЛЮЗ О ЕЕ СЛЕЗАХ
Когда – капают слезы? Когда – рекою струятся?…
Это лишь в книжках страшно.
И когда б ты на миг затихнуть могла,
Я сказал бы: все вздор,
Что ты нынче прочла,
И нечего тут бояться!
Но знаю, если плачет она,
Сжавшись в комочек,
Прижав к подбородку колени,-
Эта печаль – глубока и сильна,
Эти слезы – струятся.
СНЕГОПАД
Нападал снег,
исподтишка нападал ночью снег,-
и что куда девалось?!
Такое не приснится и во сне!
Снег стер дворы
и превратил их в братские могилы.
Он трубы стер, они теперь – скульптуры.
Крольчатник стал семейным склепом.
И крестики – следы вороньих лап -
благословили благолепно
округу, где остался только я,
единственный, кто может что-то вспомнить…
Нападал спег,
на все нападал снег…
И что со мною будет?
Какой там приговор!
И кто, и в чем повинен,
когда истицы нету и в помине,
когда меня перевернули,
как в повести страницу?!
А сердце все болит, болит…
а снег опять валит, валит…
И все бело, и все вокруг искрится…