В звездное платье наспех одета,

ночь выбегает на берег пустынный

из городского движенья и света,

из многолюдной, дымной гостиной,

где ее только что угощали,

где она только что весело пела…

Ночь захотела любви и печали,

ночь тишины, тишины захотела.

Звезды мерцают. Рельсы сияют.

Да светофоры-хамелеоны

ежеминутно цвета изменяют:

желтый – на красный и на зеленый.

Друг мой продрог. Сигареты не тушит.

Шутит – такая у друга манера.

Девушке друга, к стихам равнодушной,

я декламирую Аполлинера.

Я декламирую с выраженьем…

Берег пустынный. Холод собачий.

Для человека с воображеньем

все в этот вечер должно быть иначе.

Может быть, звонкие строфы поэта

и западут этой девушке в душу…

Но ни поэты, ни сигареты

нас не согреют и не обсушат.

Если тебя хорошенько продуло -

чувствуешь старым себя и усталым,

после таких пешеходных прогулок

голод является с волчьим оскалом.

Как хорошо тогда в полуподвале

«У двенадцати слез Девы Марии»

посидеть, к бокалу прилипнув губами,

помолчать, послушать, о чем говорили

за соседним столиком, сдвинувши кружки,

молодые подвыпившие солдаты:

о любви, о выпивке и о службе,

и опять: кого-то, кто-то, когда-то…

Ибо ведь невозможно, невыполнимо

до конца себя рассказать словами,

в лучшем случае худшую половину

собутыльник выложит перед вами.

Ибо только однажды, только однажды

без колебаний и дипломатий

сердце свое обнажает каждый

перед любимой, и то – до объятий.

И погружаешься с головою

в тему, единственно дорогую,

и забываешь все деловое,

то есть уже половину другую.

Ибо известно лишь музыканту,

весельчаку-профессионалу,

как на гармони за малую плату

радость отмеривать людям помалу.

Даром, что песенка эта убога,

ветхозаветна и неказиста -

мы разворовываем понемногу

радость у старого гармониста.

Много вещей мы не видели сами,

по восхищенно о них говорили,

ну, например, о готическом храме,

о неземной чистоте его линий.

Нынешний день привередливым людям

кажется чем-то обычным и пошлым,

мы иногда удивительно любим

встретиться с мертвым, загадочным прошлым,

чтобы, рукой мертвечину потрогав,

тихо шептать: вот была красотища!…

Даром что прошлое часто убого,

малопонятно, никчемно и нище.

Разнообразья мы захотели,

малую толику самообмана:

как бы мы прожили без светотени,

что бы мы делали без тумана,

без изменений, вливающих в жилы

новые силы – как бы мы жили?…

Мы еще живы. Пока еще живы.

Мы еще в гроб себя не уложили!

Тоненький голос волынки пастушьей

и трескотню современных ударных

мы одинаково любим послушать,

мы одинаково благодарны.

Не выходить бы из этого круга;

музыка, выпивка, сердца истома…

Но уже поздно: девушку друга

ждут не дождутся родители дома.

Это поэты-идеалисты

нам о любви бесконечной твердили:

все мирозданье – хоть провались ты,

только б любить до креста на могиле,

выпить до дна эту красную чашу,

только б любить – ценою любою,

несовершенную, краткую нашу

жизнь до краев переполнить любовью!

Но ведь известно: поэты витают

в странах, которые создали сами.

Девушка друга – она не такая:

не забывает о папе и маме.

Мы разбираем шляпы в прпхожей.

Ночь помрачнела, стала как уголь.

Что-то на трезвую не похожа

благоразумная девушка друга…,

Ночь одиночества хочет. И редких

гонит прохожих, домой загоняя.

Ночь в обнаженных запуталась ветках,

тихо парит над простором Дуная.

Ходит с винтовкой матрос величаво,

ходит, мечтая о бурных походах.

Тихо. Лишь волны возле причала

скрежещут под тяжестью пароходов.

На кувыркающихся глядя обезьян,

мы вспоминаем о далеком детстве:

забытые безумства.

Да, африканские уплыли корабли.

Мартышка старого шарманщика

смешная Кики,

бедняжка, умерла от ностальгии.

Далекое – прощай же детство!

Но остаются с нами навсегда

неистовые выходки Вийона,

подобные той виселичной петле,

которая хотела задушить

его и Янко Краля.

Маркиз де Сад, фантазии его,

зажегшие Париж.

Бастилии пылающие окна

под гром рукоплесканий на галерке.

А жизнь Вазир-Мухтара, смерть его,

твои, о милый Незвал, строфы,

мозаика из тысячи вещей!

Забавы детства – огромный монумент

округлых лиц

и круглых слез,

кругов на зеркале воды,

что круглым камешком разбита,

колечки дыма первых сигарет…

Когда хранила бы земля игрушки детства,

она не стала бы по эллипсу кружиться,

а стала бы описывать круги -

как в детских играх:

«Колесо-колесико,

за четыре грошика…»

Так тысячу раз прощай, недавнее детство,

забытые наши безумства.

Не спрашивайте ребенка – как же случилось,

что грусть его плачет над сломанною игрушкой.

Сломались круги – на четыре угла распались.

Взгляните: рисунок сломан и перекошен -

этот ромбоид – детских забав обломки.