РАЗГОВОР С ПТИЦЕЙ, ОТСЧИТЫВАЮЩЕЙ ГОДЫ
Час летит за часом – счет часам потерян.
Но часы пробили вешних дней начало.
На часах без башни, по циферблату неба,
стрелки – птичьи крылья - ходят как попало.
Мудрая кукушка, та, с часов старинных,
век в лесу отсчитывает – долог ли, недолог.
– Ну-ка, мне, ку-ку, ку-ку, сколько накукуешь?…
Только не напоминай мне теперь о смерти!
Разобраться я хочу в голосах за чащей,
Повторяя каждый стих, в зарослях звучащий.
Удивляться без конца лесу или полю,
словно узник, что с трудом вырвался на волю
и глядит, глядит вокруг, наглядеться хочет…
И кузнечика понять – для чего стрекочет.
Разгадать, о чем грустит роза полевая,
по утрам свое лицо в росах умывая,
и росинки холодок ощутить губами.
Или в карты поиграть с соснами, дубами
в час, когда нисходит тень, дав им карты в руки.
И кричать, без цели, так – просто чтобы звуки.
С силой ветку отводить, отогнув тугую,
прыгать с камня на другой, с рифмы – на другую.
Понимать чертополох, вставший на дороге,
и цветок, что вдруг поник в страхе и тревоге.
Крикнуть в ухо лопуху,- мол, держись, приятель:
я и сам боюсь того, кто мне непонятен.
Как фазан, что свои тайны поверяет лесу,
я в доверье окунусь, приподняв завесу,
чтоб из леса, из его братского сплетенья
миру весть подать о том, что растут растенья.
Лучше уж закройся, не кукуй о смерти,
главное не в этом, не такое время:
затвори-ка дверки тех часов старинных,
спрячься за зеленый занавес из листьев,
ах, ку-ку, кукушечка,
ах, ку-ку, кукушка.
ЗАПРЕЩЕННЫМ КАРАНДАШОМ
Как ни спешили б волны за волнами,
Ваг неподвижным кажется вдали.
Так и мгновенья наши: утекли -
и вечно остаются с нами.
Как на ладони видим вновь и снова
в зеркальной глубине текущих вод
обломки давнишних забот,
событья потускневшего былого.
И вновь и снова с наших губ слетают
сухие паутинки слов,
которые во мраке снов
для нас годами память сберегает.
Жизнь из кусочков складывает время,
но ничего не происходит с ним…
Надежды, словно дым, надежды,
словно дым от нашего не вечного горенья!
И лишь мгновенья остаются с нами,
не улетают от земли, они,
как волны вольные вдали,
в недвижном Ваге, там вот, под холмами.
БУДЕШЬ…
Будешь
цепью бессонниц, бесплодной и длинной,
вереницей ослепших монахов.
Будешь колосом хлебным, затоптанным в глину,
но готовым подняться из праха.
Будешь
скрытым вывихом, переломом,
будешь раной не кровоточащей.
Будешь вербой подрубленной перед домом,
с одинокою веткой торчащей.
Будешь
бывшим набатом в разрушенной башне -
иссеченным, разбитым, вчерашним.
Головою без тела, скатившейся с плахи
и валяющейся во прахе.
Будешь
женскою грудью с пустыми сосками,
где ни капли живительной влаги.
Будешь вздутыми детскими животами.
Головней, поражающей злаки.
Будешь
источником обмелевшим -
не напоишь ни конных, ни пеших.
Будешь ветром бродячим, свистящим в окошке
нежилой, одинокой сторожки.
И тогда ты воскреснешь. И чудо впервые
похоронная узрит охрана.
И расправит лес свои плечи кривые,
как от свиста свирели Пана.
И протянет лапы к помятому дому,
к человеческой пантомиме.
И задушит объятиями своими
этот суетный мир, этих гномов!
ВДРУГ
Реалистический буран:
безумный пляс сороконожки
и сумасбродная игра
снежинок диких в мышки-кошки,
в припадке злого озорства
метель сдирает юбки с елок
и колпаки, надев едва,
сдувает с клочьями иголок,
и разлохмаченный поток,
туманность божеского ока,
то развернется, как стрелок,
бесцельно метящий из лука
пучком друг другу встречных стрел,
а то – холстом в горошек белый,
и форма катится в предел
бесформенности оголтелой,
и вдруг, смотрите: воедино
все – от земли до облаков,
словно абстрактная картина
с татарским полчищем снегов.
МУДРОСТЬ
Есть такая мудрость:
встать на колени перед собором,
каяться в блуде, ересях и заблуждениях.
Лучше встать на колени, чем стоять на костре,
лучше спрятать правду в глубинах души,
словно в ларе,
лишь бы снова потом заявить,
что все-таки вертится…
Как, товарищ Галилей,
может быть, в этом – мудрость?
Но мудрей мудреца смелый, веселый
мальчик из сказки, кричавший тогда:
– Король голый, совершенно голый!-
Так громко кричал, что просто беда!