В СУМЕРКАХ
Часы, недели, месяцы и стены:
безбрежность океана,
земли все нет и нет;
мне тесно, господа, до одуренья тесно
от стен глухонемых, загородивших свет.
Окно над головой под вечер лиловеет,
да так, что слышен куст сирени мне,
где двое вольных, каждый, как умеет,
на верность присягают в тишине.
Я говорю: плевать на стены,
все в порядке,
и вечер тех двоих, он – мой до глубины;
скажите, может, мне приснились в лихорадке
четыре каменных стены?
Я под окном немею – любимые, живите,
мое окно – холстина, где написали вас.
О пан сержант, скорее начальству доложите,
что я себя отлично чувствую сейчас.
НА ПАМЯТЬ
«…Знаете, стихотворение о том, что жизнь
только во сне райски красива…»
Пускай на тракте в пыль повалят
и рот в болоте захлебнется.
О господа, поэт едва ли
своей судьбе не улыбнется.
Не верит он в чертоги рая,
Где волк с ягненком возлежали б,
не верит в королевство мая,
где нет измен, упреков, жалоб,
не верит сладким завываньям
и сновиденьям в райском свете.
И всем своим существованьем
опровергает бредни эти.
Но любит ваши гонки-спешки.
И если в горестном спектакле
порой скривит уста в усмешке,-
так он в своем раю, не так ли?
АНАЛИЗ
Всего мы боялись.
Завыванья сирен, ночей затемненья,
того, что, может быть, мы исчезнем,
как город Дрезден, где столько не погребенных
в черных руинах и обагренных,
всего мы боялись.
Того, что, может быть, нас не будет,
и того, что мы были.
«Доброго утра» (два пальца приложены к шляпе),
вскакиванья на подножку трамвая,
дней рабочих и дней воскресных,
пайков («…о господи, как разделить их
между этими вечно голодными ртами…»),
из дому взятых пакетов с едою
(«…дома о нас заботятся тоже…»),
без них и господь сотворить не сумел бы
сегодняшний ужин;
вечеров, наполненных лунным светом,
когда тень перекрещивается предметом,
наполняя комнату беспокойством,
спокойный вечер,
слушай:
«Говорит Лондон».
«Говорит Москва. Говорит Москва»
об ужасном, о разном,
вслушивались напряженно,
слова не пропустить старались,
за нее боялись,
за себя в ней боялись,
за все боялись.
За все. И всего. Постоянно.
Звона оружия, сотрясавшего дали,
звона зловещего
(сталью по стали),
но также той тишины молчаливой
вшивой
(этой-то мы боялись еще поболе),
которая, говорят, является тем не мене
мудростью государственной наивысшей,
«…едва приложился к этой руке -
имеешь все то, чего нет у других,
и весел, и сыт, и нос в табаке…»
минут доброй воли,
позволявшей нам и поплакать вволю,
и кричать от боли;
радости ежедневной, что мы еще живы,
но и тех, умиравших в горестях ежедневных;
солнца, что видит нас
видящих Видиц,
и видело муки Лидиц,
взывающих к совести мира
(я назвал бы их Видиц,
в именительном – Вндице);
воздушного воздуха, которым мы дышим,
и дыханья тех, кто пал бездыханным;
даже воды в нашем старом колодце,
с тайною мыслью,
чтобы не расплескалась,
здесь бы осталась,
другим не досталась;
и плача детского, детского плача,
того, последнего,
но и первого тоже.
И женщин усталых, не старых, но постаревших,
в этой усталости и прекрасных,
потому что были такие тоже,
а раньше только такие и были;
«…Все от войны этой мерзкой,
она нас увечит…»
до седины морозит от омерзенья,
от страха, от страха из-за всего,
от страха за все,
хотя б за мужей наших бедных,
за всех наших бедных из всех наших Легот,
за нашего там, на Кавказе,- только бы его не убили,
только бы не убили,
или
сам кого не убил бы,
«…Господи, сохрани его душу,
грехом да не осквернится…»
И такое дыханье горячее
шло искать избавленья,
от грехов избавленья,
и такое дыханье горячее,
словно руки, сплетенные накрепко,
стало мыслью, нацеленной в главное,
стало сутью судьбы и пути,
стало помыслом,
замыслом,
смыслом.
Да, друзья, это так началось.
АНДРЕЙ ПЛАВКА
ВОЗВРАЩЕНИЕ В РОДНЫЕ КРАЯ