Демин подошел к сейфу, с силой потянул на себя тяжелую дверь и достал секретную рабочую тетрадь.

Последняя командировка была у него в Прибалтику. Оттуда он привез выписку из разведывательной сводки, составленной штабом еще в начале июня, и в ней говорилось: "Против Прибалтийского особого военного округа в полосе: слева — Сувалки, Ликк, Алленштайн и по глубине — Кенигсберг, Алленштайн установлено: штабов армий — 2, штабов армейских корпусов — 6, пехотных дивизий — 12, моторизованных дивизий — 5, бронетанковых дивизий 1, танковых полков — 5 и до 9 отдельных танковых батальонов — всего не менее танковой дивизии, кавалерийских полков — 6 – 7, саперных батальонов — 17, самолетов — выше 500".

Демин на минуту задумался, пытаясь представить дороги, по которым тянутся танки, орудия, кавалерийские повозки, забитые немецкими солдатами леса… И все это не где–нибудь, а вблизи наших рубежей.

Неспокойно стало и на границе. Германская разведка держала советских пограничников в состоянии тревоги: через границу часто переходили немецкие диверсионно–разведывательные группы, агенты–одиночки.

Участились провокации. Вызывающе вела себя немецкая авиация; днем и ночью самолеты кружили над нашими аэродромами и военными городками, залетали в глубь приграничных округов, но к ним почему–то относились безразлично.

Ходили слухи, что приказ, запрещающий стрелять по самолетам–нарушителям, был подписан самим Берия. Но, может быть, так и нужно? Не строится ли расчет на том, чтобы своими гуманными действиями не дать повода к ссоре? Кто–кто, а Берия знает истинное положение больше, чем кто–либо другой. Ведь разведка–то в его руках.

Заставив себя утешиться этой мыслью, Демин собрался было заняться текущими делами, но, взявшись перечитывать записи в рабочей тетради, снова был захвачен тревожными раздумьями.

Да и как было не тревожиться?

Вот перед ним приказ, скрупулезно, слово в слово, переписанный в секретную рабочую тетрадь. Этот приказ был издан командующим Прибалтийским особым военным округом в начале июня. В нем каждое слово предостерегало о близости войны. И каждая строка будто опаляла огнем:

"…Начальнику зоны противовоздушной обороны к исходу 19 июня 1941 г. привести в полную боевую готовность всю противовоздушную оборону округа…

19.6.41 г. доложить порядок прикрытия от пикирующих бомбардировщиков крупных железнодорожных и грунтовых мостов, артиллерийских складов и важнейших объектов.

До 21.6.41 г. совместно с местной противовоздушной обороной организовать затемнение городов: Рига, Каунас, Вильнюс, Двинск, Митава, Либава, Шяуляй…

Создать на телшяйском, шяуляйском, каунасском и калварийском направлениях подвижные отряды минной противотанковой борьбы… Готовность отрядов 21.6.41 г.

Командующий войсками 8–й и 11–й армий с целью разрушения наиболее ответственных мостов в полосе: государственная граница и тыловая линия Шяуляй, Каунас, р. Неман, прорекогносцировать эти мосты, определить для каждого из них количество взрывчатых веществ, команды подрывников и в ближайших пунктах от них сосредоточить все средства для подрыва. План разрушения мостов утвердить военным советам армий. Срок выполнения 21.6.41 г.".

Демин огорчился, подумав, какую неприятность навлек он на себя. Когда вернулся из Прибалтики и доложил о приказе, его заставили изложить все письменно. На другой день Лозовой сообщил, что докладная передана начальнику генштаба, ею заинтересовался даже сам нарком. Илья Данилович с часу на час ждал вызова. Но волнения были напрасными, его не тревожили. Зато приказ наделал шуму. Лозовой доверительно сообщил, что затея командования округа вызвала раздражение наркома, сочинителей приказа он назвал паникерами, заставил отменить неумную директиву, которая, по его мнению, могла спровоцировать войну.

Илья Данилович закрыл на минуту глаза: все дышит войной — граница, земля, войсковые штабы… Все кричит о грозящей опасности. Все взывает к оружию.

"Только в Москве сидят умники, — с ожесточением подумал он. — Не хотят понять этого или делают вид, что не чуют запаха войны. Да еще опровергают. Ответственные круги!"

Бывая по долгу службы на закрытых совещаниях, полковник Демин не раз слышал заверения высокопоставленных людей, и в их числе самого наркома обороны Тимошенко, о том, что война в скором времени не начнется, что германские фашисты увязли в борьбе с Великобританией. Значит, весь расчет подготовки отпора врагу относится на более позднее время, поэтому сосредоточение части сил Красной Армии ближе к западной границе, начатое в мае, проходит медленно. Уверяют также, что война не будет внезапной, что она будет объявлена либо начнется ограниченными силами, и пока неприятель развернется, мы успеем подтянуть к театру военных действий главные силы.

"Но, может, они правы", — подумал Демин. А сердце не соглашалось, подсказывало другое, и полковник спрашивал себя: "А скопление германских войск, обложивших нашу западную границу? Это как понять?"

И Демину вдруг пришла на ум дерзкая мысль написать лично Сталину. Все как есть, ничего не утаивая перед своей совестью. Но в этот момент он почувствовал, как будто чья–то невидимая рука взяла его и остановила; он вздрогнул, оглянулся — никого, кроме него, в кабинете не было. И все–таки, вопреки воле и убеждениям, писать отказался. Знал: люди не с его положением писали, предостерегая о близости войны, но Сталин отмел все доводы, считая их провокационными…

Из штаба Демин ушел раздосадованный и мучимый тяжкими сомнениями.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Перекипал в летнем зное, медленно свертывался долгий день. Солнце, пока забиралось на самую вершину неба и плавилось в зените, как будто уставало, но к вечеру, раскидав лучистые крылья на всхолмленном горизонте, не спешило укрыться. Потом как–то сразу наступила укромная недолгая ночь.

Первые звезды загорались еще засветло. Это были крупные, калено–горячие звезды, следом высыпали помельче — иссиня–яркие и туманные и наконец совсем крохотные, как рассыпанное на току просо. Звезды опускались совсем низко, будто норовя узнать, что делается там, на земле.

Ночное небо, и без того дегтярно–черное, пеленалось темными облаками, но звезды пробивались сквозь наволочь и отчаянно светили.

С вечера Алексей Костров и Бусыгин, выделенные для патрульной службы, начали обход лагеря. Окрестные тропы, по которым они шли, рано притихли. Ничто не нарушало безмолвия леса, только ветер невнятно и робко шептался с листьями осинника да изредка взбалмошно, точно спросонья, вскрикивали на верхушках сосен птицы. И снова лес кутался в дремотной тиши.

Час–другой ходили молча, и Бусыгину это наскучило.

— Чего ты последнее время кислый, будто лимон во рту держишь? спросил он насмешливо.

Алексей хмуро покосился на Бусыгина.

— Брось! Все нутро твое насквозь, как стеклышко, вижу. А я так скажу, — Бусыгин поддернул ружейный ремень на плече, — если она не дура и дорожит честью мужа, то на сердце запрет наложит. Ну а которая способна свихнуться, то я тебе по чистой совести скажу, хоть и не семейный, и опыт у меня в этом деле мизерный… Такую жену ничто не удержит. Отпускай ее с поводка…

Алексей не прочь был согласиться с ним, но, как убежденный семьянин, досадливо поморщился:

— При таких твоих мыслях можно и жену потерять, и самому блудным стать.

— Не пойму тебя, Алексей! — безнадежно махнул рукой Бусыгин.

Костров отвернулся и долго смотрел в темноту. Лезли в голову недобрые мысли. То ему казалось, что Наталья действительно занята по горло работой, потому и пишет нечасто, сухо, то вдруг жалил себя воображением, что вот сейчас, в эту ночь, она сидит с кем–то другим… "Нет, нет! Этого не может быть!" — успокаивал себя Алексей, отгоняя напрасное волнение, и уж совсем утешливо произнес:

— Ничего, вернусь из армии, а там посмотрим, какая она, жизнь, будет.