Из дивизионного клуба, когда они проходили мимо палаток, донеслась музыка. Густые и протяжные звуки духового оркестра волновали тишину укромного леса, плыли над землей и замирали где–то в болотной низине. Спокойно–величавая мелодия вальса так настраивала, что Бусыгин даже притопнул ногой и сказал:

— Смотри–ка, а ведь и вправду пируют…

Не боясь быть увиденными в темноте. Костров и Бусыгин подошли совсем близко, притихли под кустом черемухи, невольно поддавшись настроению веселья. Стены лагерного клуба были сплетены из ивовых прутьев, и поэтому хорошо виднелись столы, за которыми сидели подгулявшие гости. То и дело слышались звон посуды, бессвязные хмельные голоса.

Кто–то из командиров, может быть сам Гнездилов, вышел из клуба и, спотыкаясь, побрел вдоль аллеи. Он приближался, как нарочно, к самому кусту черемухи, и, желая не выдать себя, Бусыгин и Костров отступили в глухую темноту.

Подходить снова они уже не посмели, но ломившиеся от закусок столы дразнили, распаляли аппетит.

— Недурно бы сейчас оказаться за столом, — сказал Бусыгин, причмокнув губами. — Соскучился, брат, по нашим сибирским пельменям.

— Знаем, дорвался бы — за уши не оттянули! На–ка вот лучше погрызи, насмешливо отозвался Алексей, порылся в кармане и подал пропахший табаком кусок сахару.

— И то дело! — обрадовался Бусыгин.

Дальше они шли мимо старых, дуплистых ветел, дремавших над водой. Бусыгин вдруг замедлил шаги, схватил товарища за руку. Из тьмы пробивались два синих глаза.

— Стой! Кто идет? — напряженно окликнул Костров, держа на изготовку карабин. Никто не отозвался, но глаза продолжали мигать мертвенной синью. Похоже, кто–то затравленно притаился у пня.

Бусыгин угрожающе шагнул к дереву и пнул ногой так, что лежащий возле ветлы пень развалился, и вместе с трухой из утробы посыпались светляки.

— У, черт! — проворчал Бусыгин. — А я принял за волка.

— Видел?

— Не только видел, а живьем брал.

— Да ну? — удивился Алексей.

— С места не сойти, если вру, — заверил Бусыгин. — Я все их повадки знаю… Как нападу на след, не успокоюсь, пока не выловлю… Такая уж у меня страсть… Иные красными флажками пользуются, обложат лежку и гонят. А я и без флажков обходился. Терпением брал да голосом.

— Как это голосом? — не понял Костров.

Бусыгин сказал Алексею, чтобы он прошел маленько вперед, а сам свернул в кусты, присел на колени, зажал нос пальцами, а ладони сложил трубочкой. Кругом стояла плотная темнота. Бусыгин приник головою к земле, ощущая гнилой запах кореньев, и завыл совсем по–волчьи — сперва низко, глухо, жалобно, а потом все громче, протяжнее, с жутким стоном…

Услышав этот вой, Алексей на миг опешил. Ему почудилось, что со стороны болота действительно приближаются волки. Но вот Бусыгин вышел из кустов и, приближаясь, все еще зазывно и жутко выл.

— С ума спятил, брось! — оборвал Костров. — Так можешь и вправду волков накликать.

— А пущай идут, свинца не пожалею. Раз вот так охочусь… Зима на убыль шла. Голод пронимал зверье… Замечаю, стало быть, следы волчьи… Выводят эти следы из лесу, потом кружным путем — к самым овинам… Залезли через окно в один овин, порезали несколько овец, а двух уволокли. Обратный след к болоту вел. Думаю, там–то я их и зацукаю. С вечера залег в кустарнике. Лежу. Холод лютый, аж колени пристывают к ледяной корке. Потом, в полночь, зачинаю выть. Раз, другой… Повою, повою и жду. Смотрю, выходит матерый, а за ним волчица… У меня, конечно, аж дыхание сперло. Подпущаю близко и матерому промеж глаз… Кувырком повалился, окаянный. А волчица через него сиганула. Уложил и ее вторым зарядом… Мне потом колхоз премию отвалил. И со всего села девки приходили глазеть…

— Что у тебя за болезнь только о девках и говорить? — не скрывая иронии, спросил Алексей.

— Таким уж уродился, — рассмеялся Бусыгин.

Шли молча, вдыхая отсыревший за ночь воздух. С болота доносился дурманящий запах багульника. Тишина сковала и деревья и землю. Говорить совсем не хотелось. Под самое утро потянуло ко сну. Чтобы хоть как–то избавиться от дремоты, Алексей то прибавлял шаг, то старался глядеть кверху. Небо роняло звезды. Он увидел, как одна звезда скатилась, прочертив до самой земли блеклый, крупчатый след.

На какое–то время предутренняя немая тишь полонила лес, палатки лагеря, поле и даже само пространство. Потом восточный край неба стал приметно белеть. Изначальные звуки утра были робки и невнятны. Вот на самой макушке ели, путаясь в ветвях, завозилась птица, тугой свист ее крыльев рассек воздух. Прохладным ветерком дохнуло с приречной низины, и опять пласталась тишина. Рассвет все сильнее прореживал темноту, и в какой–то миг небо как бы распахнулось высокой синью. Лес наполнялся гомоном. Зудела, столбиком кружила мошкара, то и дело в быстрой пляске сваливаясь по ветру. На сосне, подпиравшей раскидистыми ветвями купол неба, сидел дятел. Забираясь все выше по стволу, он деловито и настойчиво долбил кору. Мелкие пестрые птицы заняли самые нижние ветки орешника и весело перекликались. Когда птицы вспархивали, веточки покачивались, не роняя, однако, с шероховатых листьев росы.

Алексей и Бусыгин вышли на тропинку, ползущую краем леса. Наливным, спеющим колосом клонилась к земле рожь. До слуха Алексея донесся замирающий жалобный крик. Похоже, не то птица, не то зверек попал в беду и в последний миг, борясь за жизнь, просил у кого–то защиты. Привстав на носках, Костров пристально вгляделся и среди валко ходивших по земле теней увидел во ржи серый камень–валун. На нем сидела огромная, темно–бурая птица.

— Смотри, ястреб кого–то задрал! — крикнул Алексей. Бусыгин подбежал и хотел вскинуть винтовку, но Костров остановил его:

— Ты что, с ума спятил? Лагерь хочешь поднять?

Пригнувшись и разгребая рожь, они стали красться к ястребу. Вон и камень–валун, видно, как ястреб терзает бьющуюся в когтях жертву. Увидев людей, он не всполошился, и, может, только угрожающе приподнятые стволы винтовок заставили его сорваться с места. Ястреб взмыл почти отвесно, сделал круг над полем, лег на крыло и плавно начал опускаться вдали, цепко держа добычу в лапах.

На сером, источенном дождями и ветром камне разбрызганно блестели кровяные капли. Набегавший ветер шевелил и сдувал с камня маленькие перышки, сизо–белый пух…

— Горлицу прихватил, — грустно сказал Алексей.

— Могли бы отбить… И чего ты не дал стрельнуть? Патрон пожалел, покривился Бусыгин.

Алексей видел, как ястреб опустился на одиноко росший дуб. Бусыгина так и подмывало броситься туда, где сидел хищник, но какой толк? Костров все равно не позволит выстрелить.

Они вышли изо ржи и направились по тропинке к лесу. В травах радужно вспыхивала огоньками роса. А в лесу неудержимо пели птицы, встречая приход утра. Все, кажется, радовалось. И только Кострову было как–то не по себе. Последний крик горлицы, очутившейся в чужих когтях, и увиденные на камне крапинки стынущей крови вызвали в его душе печаль. Костров в сердцах подумал о том, что на земле всем хватает места и никому не дано право отбирать у других жизнь…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Под вечер 21 июня командующий второй танковой группой генерал–полковник Гудериан в последний раз осматривал позиции переднего края. Лето взялось сухое, жаркое, воздух был неподвижен и плотен, будто спрессован, и генералу, казалось, тесно было ходить. Он снял фуражку и, подставляя лысеющую голову речной прохладе, взошел на песчаный откос, вгляделся в неторопливые воды Западного Буга.

— Господин генерал, вы подвергаете себя риску. Русские видят, заметил адъютант; только он мог сказать вот так прямо, и только ему, телохранителю, мог довериться генерал. Но теперь слова предосторожности Гейнц Гудериан пропустил мимо ушей. Он сошел с песчаной насыпи, направился берегом по острой, мокрой осоке, не жалея своих лакированных сапог. Следом за ним неслышно ступали штабные офицеры. Приехавший из ставки фюрера Эрих фон Крамер держался подчеркнуто независимо, шагал на некотором расстоянии; в левой руке у него были белые лайковые перчатки, которые он имел привычку носить даже летом. Крамер отстал, поднес к глазам висевший на груди бинокль и начал разглядывать из–за кустов русский берег.